Потайной ларчик баснописца

«Мы не знаем, что такое Крылов»

Так о своем талантливом современнике писал Пушкин. Похоже высказывался и поэт Константин Батюшков: «Этот человек – загадка, и великая». Современный читатель, которому век информационных технологий дал возможность докопаться едва ли не до основ мироздания, наверняка почувствует разлад между этими словами и собственными представлениями о великом бас­нописце. В самом деле, ну кто не знает дедушку Крылова, этого добродушного «увальня-лежебоку», с чьими героями, объединенными в один большой поэтический зверинец, мы знакомы с детских лет? Выходит, что в читательском сознании Крылов представляется уже сразу старым, растолстевшим ленивцем, который в перерывах между закатываемыми для самого себя пирами пописывает свои высокоморальные басни, попутно вооружая любителей красного словца отточенными, меткими афоризмами.

Вот только этот привычный нам образ оставляет от реального Крылова, пожалуй, разве что его имя. И «благодарить» за это следует в первую очередь биографов поэта, которые, не располагая действительной информацией обо всех обстоятельствах его жизни, наводняли свои труды бесчисленными анекдотами и неправдоподобными историями. «Когда не знаешь – выдумываешь», – писал Максим Горький, и эти его слова как нельзя лучше описывают мифотворческую дея­тельность ретивых крыловских биографов. Чтобы оценить масш­табы сотворенного их руками бедствия, дос­таточно взглянуть на то, какие оговорки, касаясь целых периодов жизни поэта, они делали в своих статьях и книгах: «чем он занят в 1794–1796 годах, нам неизвестно»; «мы не знаем, где странствовал Крылов в 1803–1804 годах»; «что происходило с Крыловым в течение следующих затем двух лет – 1804 и 1805 – неизвестно»; «наступает тяжелый и нам мало известный период жизни Крылова». Высказываний подобного рода в дореволюцион­ных изданиях предостаточно.

Отчасти в путанице, возникшей вокруг его имени, виноват и сам баснописец. Он не любил ни слушать, ни читать рассказы о собственной жизни – и тем самым развязывал руки сказочникам и сплетникам, бурная фантазия которых превратила его в анекдотичного Ваньку-увальня. Понять отношение Крылова к собственным биографиям позволяет один эпизод из его жизни. Из Парижа баснописцу прислали оттиски «Биографического словаря досто­памятных людей», попросив его внести исправления, если таковые имеются, в посвященную ему статью. Но Крылов не проявил к этой затее никакого интереса. «Пусть пишут обо мне что хотят», – ответил он тогда. И слишком уж буквально восприняли биографы эти слова. Они изображали Крылова кем угодно: добреньким лентяем, любящим пофилософствовать, верноподданным поэтом, которого облас­кал сам царь, оторванным от жизни мудрецом, но только не тем, кем он был на самом деле.

В начале 30-х годов прошлого века неразбериху усугубила и деятельность подвизавшихся на ниве литературоведения сторонников вульгарного социологизма. Прячась, по словам эстонского писателя Юхана Смуула, за бородой Маркса, они в своих теоретических изысканиях не считались ни с марксизмом, которым прикрывались, ни со здравым смыс­лом как таковым. «Вульгарная социо­логия видела свою явную или тайную цель в разоблачении писателей и художников прошлого как служителей господствующих классов. С этой точки зрения каж­дое произведение искусства – зашифрованная идеограмма одной из общественных групп, борющихся между собой за место под солнцем. Отсюда множество смешных определений, которыми наделяла вульгарная социо­логия классиков литературы, превращая Пушкина в идеолога оскудевшего барства или обуржуазившихся помещиков, Гоголя – в мелкопоместного дворянина, Толстого – в представителя среднего дворянства, смыкающегося с высшей аристократией, и т. д. Крупицы истины, заключенные в наблюдениях такой социологии, превращались в нелепость, напыщенную и воинственную», – писал известный советский литературовед Михаил Лифшиц.

В выразителя какой «психоидеологии» превратился Крылов? Ответ на этот вопрос можно получить, ознакомившись с посвященной баснописцу статьей в вышедшем в 1931 году пятом томе Литературной энциклопедии. Ее автор, литературовед Вера Нечаева, называла Крылова «представителем консервативного мещанства эпохи сословно-бюрократичес­кого строя», проповедовавшим «философию практицизма, эгоис­тического самодовольства, часто узко-ограниченную до пошлости», которую использовало «бюрократически-полицейское государство Николая I».

Мы не станем оспаривать заслуги Нечаевой в изучении творчества Белинского и Достоевского, но прямо скажем, что ее вульгарно-социологическое истолкование творчества Крылова недалеко ушло от измышлений дореволюционных биографов баснописца. Такое прямолинейное решение сложнейшей проблемы взаимо­связи мировоззрения писателя и его творчества, какое предлагала вульгарная социология, не только захламляло литературоведение мертворожденными схемами, но и сбивало с толку читателей. Ведь было решительно непонятно: как же в итоге относиться к Крылову? Как к доброму дедушке? Или как к выразителю чаяний консервативной части русской буржуазии и мещанства, которого, повторив опыт футуристов, нужно сбросить с парохода современности?

Возможность распутать этот клубок противоречий открылась литературоведам лишь после того, как в середине 30-х годов вульгарный социологизм вместе с возведенной им в культ «психо­идеологией» сошел с исторической сцены. Открылись многие новые сведения из жизни Крылова, позволяющие куда подробнее изучить особенности его мировоззрения. Советское литературоведение, раскрыв значение триады Белинского – «честь, слава и гордость нашей литературы», которой критик однажды охарактеризовал Крылова, достаточно полно вычис­тило из биографии баснописца привнесенные туда анекдоты, сплетни и слухи. Большим событием в культурной жизни страны стали мероприятия по случаю столетия со дня смерти Крылова, прошедшие в 1944 году. Тогда же на государственном уровне было решено издать полное собрание его сочинений в трех томах – соответствующее постановление издал Совнарком.

Сегодня, как уже говорилось выше, читательское восприятие Крылова вновь активно формируют анекдоты и небылицы. Приведем простой пример. Пробираясь через дебри Интернета, можно наткнуться на утверждение, будто поэт скончался вследст­вие переедания, что является по сути перепевом раздутого мифа о феноменальном обжорстве и едва ли не всеядности Крылова. В научной среде многие эпизоды его биографии все еще становятся поводами для жарких дискуссий. Исследователи до сих пор спорят о том, где же на самом деле родился великий баснописец. Общепринятая версия говорит: определенно в Москве. Но писатель Иван Сергеев, опубликовавший в 1955 году занимательную книгу «Крылов», выдвинул другое предположение: «На самом же деле Иван Андреевич родился не в Москве и не под Москвой, а на юго-востоке страны – в Заволжье. Установить этот бесспорный факт нам помогли документы конца XVIII века, хранящиеся в фондах Центрального государственного военно-исторического архива». Фонды этого же архива позволили литературоведу Серафиму Бабинцеву установить конкретное место рож­дения Крылова – город Троицк Оренбургской губернии. В свою очередь биограф поэта Николай Степанов, который в целом был сторонником «московской» версии, допускал, что родиться Иван Андреевич мог в Астрахани, куда перевели полк, в котором служил его отец. А появление Москвы в качестве предполагаемого места рождения Крылова он объяснял так: «Возможно, что мать, ожидая ребенка, не решилась на тяжелый поход и отправилась на время к родственникам в Москву и лишь после рождения сына вернулась к мужу в Астрахань».

Все эти версии вплотную подводят нас к еще одному интерес­нейшему факту биографии поэта. Его нельзя назвать загадочным или малоизученным, но вот малоизвестным – вполне. И если попробовать вкратце описать этот факт биографии, то можно воспользоваться таким утверж­дением: часть своих детских лет Крылов провел в Казахстане.

«Огонь пожаров и ночной набат»

Воинская служба отца будущего баснописца, Андрея Прохоровича Крылова, с самых первых дней была связана с Оренбургом. Начав ее пятнадцатилетним юношей, он отдал еще пятнадцать лет своей жизни пехотному полку, после чего был зачислен в ряды драгун. 10 октября 1769 года указом Воен­ной коллегии был создан Московский легион, и драгунский полк, в котором служил Андрей Прохорович, был включен в его состав. Самого поручика Крылова зачислили в карабинерные эскадроны, и осенью 1770 года присвоили чин капитана. Тогда-то судьба и решила сыграть с ним злую шутку. Неудовлетворенный парадным блеском, Крылов подал прошение о переводе его из кавалерии в пехоту. Свою роль сыграло и финансовое положение офицера: его скромного жалованья едва хватало, чтобы прокормить семью, и покупка кавалерийского обмундирования ложилась дополнительным грузом на его плечи. Но стоило ему обрадоваться получению нового звания, с которым он и надеялся перейти в пехоту, как тут же пришел указ Военной коллегии об отчислении из Московского легиона «оного поручика Крылова, как он по карабинерной службе парадными вещами исправлять себя не в состоянии… чего ради его для определения в драгунские полки Оренбургского корпуса, не объявляя капитанского, тем же поручичьим чином, отправить в Оренбург». Проще говоря, у офицера отнимали только что присвоенное ему звание.

Вернувшись в Оренбург, Андрей Прохорович воссоединился с семьей. Отсюда несложно понять, что его сын на тот момент уже находился в городе вместе с матерью. Подтверждается это и хронологическим списком Николая Степанова, где 1769 год указан как точка отсчета оренбургского периода жизни Крылова. Вот как описывал Александр Сергеев дейст­вительность казахских степей, окружавшую юного офицерского сына: «Вместе с успокоением приходили помещики-крепостники, чиновники, колонизаторы, купцы. Они захватывали лучшие пахотные земли и пастбища, притесняли народы, попавшие под «высокую защиту» русского царя, облагали их непомерными налогами, отнимали скот, сгоняли с насиженных мест. И степные иноплеменники втягивались в борьбу, которую издавна вел русский народ со своими угнетателями. Они с готовностью давали бег­лым убежища, скрывали их от властей и принимали самое деятельное участие в крестьянских восстаниях, которые официально именовались бунтами».

В связи с очередным таким бунтом – казачьим восстанием 1772 года – отца Крылова перевели служить в Яицкий городок, как тогда назывался современный Уральск. Некоторые исследователи утверждают, что во время службы Андрея Прохоровича в Яицком городке его семья оставалась жить в Оренбурге, однако эта версия опровергается как воспоминаниями самого Ивана Андрее­вича, записанными Пушкиным, так и рядом научных изысканий. Так, например, литературовед Николай Евстратов писал: «Прибыв в Уральск вместе с женой и малолетним сыном, капитан Крылов, как только началось восстание (имеется в виду восстание Емельяна Пугачева. – Прим. авт.), отправил их в Оренбург. А после восстания, в 1775 г., они вернулись в Уральск на непродолжительное время». Схожие сведения предоставлял и Николай Степанов, указывая, что Андрей Крылов отправил свою семью обратно в Оренбург лишь после того, как активизировались восставшие пугачевцы. Впрочем, полностью оградить свою жену и сына от разгула казачьей вольницы капитан не смог – очень скоро мятежники осадили и Оренбург.

Пушкин, подготавливая мате­риа­лы к своей «Истории Пугачева», не раз натыкался на имя капитана Крылова в документах, и это побудило его обратиться к сыну офицера, взявшего на себя оборону Яицкого городка, с просьбой поделиться своими детскими воспоминаниями. Записанные Пушкиным, они представляют собой не только ценнейший слепок с эпохи пугачевского восстания, но и важный этап в истории формирования казахско-русских литературных связей. Приведем их с некоторыми незначительными сокращениями: «Отец Крылова (капитан) был при Симонове (комендант Яицкого городка. – Прим. авт.) в Яицком городке. Его твердость и благоразумие имели большое влияние на тамошние дела и сильно помогли Симонову, который вначале было струсил. Иван Андреевич находился тогда с матерью в Оренбурге. На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки заплачено было его матерью (и то тихонько) 25 р.! Так как чин капитана в Яицкой крепости был заметен, то найдено было в бумагах Пугачева в расписании, кого на какой улице повесить, и имя Крыловой с ее сыном. После бунта Ив. Крылов возвратился в Яицкий городок, где завелася игра в пугачовщину. Дети разделялись на две стороны: городовую и бунтовскую, и драки были значительные. Крылов, как сын капитанский, был предводителем одной стороны. Они выдумали, разменивая пленных, лишних сечь, отчего произошло в ребятах, между коими были и взрослые, такое остервенение, что принуждены были игру запретить».

Для Пушкина капитан Крылов стал олицетворением стойкости и храбрости при исполнении воинского долга. В какой-то мере поэт считал себя обязанным воздать офицеру должное, ведь его подвиг при обороне Яицкого городка остался безвестным. И капитан Крылов обрел вторую жизнь на страницах одного из самых известных прозаических произведений Пушкина. На вопрос, какого именно, ответ получаем у Николая Степанова: «Рассказами Крылова Пушкин воспользовался в работе над «Капитанской дочкой». И в капитане Миронове, несомненно, воплощены черты скромного служаки Андрея Прохоровича».

Как отразился казахстанский период жизни Крылова на его творчестве? Не будем скрывать: прямых отсылок к событиям детских лет ни в баснях, ни в стихах не найти. Однако пристального внимания заслуживает предположение Ивана Сергеева, что именно дни, проведенные в Яицком городке и осажденном пугачевцами Оренбурге, стали основой заключительной строфы «Оды, выбранной из псалма 87-го»: «Средь ну́жды, нищеты и горя, ⁄ Как средь бушующего моря, ⁄ Я взрос от самых юных дней – ⁄ И днесь от бедства не избавлен, ⁄ Как лист иссохший, я оставлен ⁄ Среди ярящихся огней». Говорить о полной тождественности лирического героя стихотворения с его автором мы не можем просто потому, что стихотворение это, как следует из названия, является вольным переложением библейского текста. Однако вполне вероятно, что Крылов действительно соотносил свой жизненный опыт с воспоминаниями, которым преда­ется герой его оды, и именно потому, что он знал, о чем пишет, образ человека, выросшего среди нищеты и горя, получился столь запоминающимся.

Куда больше годы, проведенные в Казахстане, значили для формирования мировоззрения Крылова. В его памяти отпечатались картины осажденного Оренбурга, бураны, бушевавшие в степях, и встреча с отрядом мятежников, произошедшая, когда он вместе с матерью возвращался к отцу в Яицкий городок. Если бы не сельчане, представившие Марию Алексеевну и ее малолетнего сына как своих родственников, быть может, мир никогда бы и не узнал о великом русском баснописце…

«Маленький Крылов, на глазах которого происходили все эти трагические события, навсегда запомнил многое из того, что ему пришлось увидеть. Но гораздо больше его занимала своеобразная жизнь Яицкого городка. Берега Яика, заваленные рыбой и уставленные повозками, рядом с которыми стояли распряженные кони и дымились костры, были так живописны, что в памяти Крылова на всю жизнь запечатлелись яркие картины, виденные им на берегах Яика», – писал Иван Сергеев.

Не случайно эти крыловские воспоминания помогали Пушкину при его работе над «Историей Пугачева». Когда ту или иную деталь не могли подтвердить официальные документы, Александр Сергеевич обращался к Ивану Андреевичу и восстанавливал недостающие фрагменты по его рассказам. Картины пугачевского бунта – восстания бесправного и угнетенного народа – оказали решающее воздействие на любовь Крылова к простому человеку, на обеспокоенность его судьбой, которая в царской России находилась всецело в руках жадных и недалеких помещиков. Создатель «сатирической энциклопедии русской жизни» – так Сергей Михалков охарактеризовал творчество баснописца – испытал горечь несправедливых упреков, непонимание и осуждение со стороны дворянского сословия и, наконец, едва не стал жертвой репрессий, развернутых Екатериной II против «вольнодумцев», чьи идеи казались императрице отголосками пугавшей ее Великой французской революции. «Крылову надо было обладать поистине непреодолимой верой в свое призвание и стойким гражданским мужеством, чтобы в таких условиях продолжать критику самодержавного, крепостнического строя», – писал Михалков.

События, происходившие на территории нашей страны, лег­ли в основу мировоззренческой системы одного из крупнейших русских писателей, в основу философии его басен. Этот небывалый по своему значению факт биографии Крылова и вместе с тем этап развития русской литературы как таковой все еще ждет своего вдумчивого исследователя. Куда лучше нам известна работа Ыбрая Алтынсарина и Абая над переводами крыловских текстов. В начале ХХ века басни Крылова были переведены на казахский язык такими известными мастерами слова, как Ахмет Байтурсынулы и Спандияр Кубеев. В разные годы наследие Крылова вышло в свет отдельными книгами на казахском языке. Наиболее полно эта тема разработана в труде Сабита Нурушева «Творческое наследие И. А. Крылова в казахской литературе XIX века», изданном в 1951 году. Литературовед Митрофан Сильченко писал, что работа Абая над баснями Крылова – одно из вершинных достижений переводческой деятельности казахских писателей. Именно Абай смог в точности передать крыловские образы и сам дух басен, тогда как его предшественники ограничивались пересказом их содержания, превращая басни в уныло-дидактические притчи.

Мы намеренно не останавливались на анализе конкретных произведений великого баснописца. Это должен сделать читатель. Обратившись к знакомым с детства образам и ознакомившись с био­графией их создателя, каждый из нас вправе будет задать себе воп­рос: что есть загадка баснописца и смог ли я открыть крыловский ларчик?..