Музыка души Татьяны Фроловской

– Татьяна Леонидовна, для Вас литература – не только профессия, но и душевная необходимость: Вы много пишете, занимаетесь литературоведческой деятельностью. Но вот есть ли сейчас потребность в книге в нашем обществе? Как Вы считаете, утратила ли свои позиции литература или просто перешла в иное качество, став во многом виртуальной?

– Знаете, в мои юношеские годы такой вопрос невозможно было себе представить. Какие очереди мы выстаивали, чтобы подписаться на собрания сочинений! И читали, много читали! Я, например, прочла в 6–8-х классах всю «Биб­лиотеку приключений», трехтомник Пушкина, выучила наизусть роман «Евгений Онегин». Что же касается современной литературы, то, на мой взгляд, никакого виртуального качества у нее быть не может. Здесь без альтернативы: или ты читаешь книги, или остаешься неучем.

При этом очень важен круг твое­го общения. Скажем, для меня это соклассники-сверстники, Клуб любителей поэзии, ну и, конечно, мои ученики, я 3 года проработала в школе. Помните сказку Экзюпери «Маленький принц», где автор рассказывает про рисунок «Слон в удаве»? На вопрос, что нарисовано, его

друзья и знакомые говорили, что это просто шляпа, а далее заводили разговор о бегах, о картах, о политике, о чем угодно, но Маленький принц, взглянув на рисунок, сразу понял, что это «удав проглотил слона». Мальчик стал лучшим собеседником автора: они понимали друг друга с полуслова.

– В современном литературном пространстве Вы представлены многогранно: поэт, эссеист, литературовед, переводчик. Что Вам ближе?

– Наверное, поэзия. Такое странное устройство души – писать стихи – мне досталось, можно сказать, по бедности моего детства. В голове, сколько себя помню, играла музыка, серьезная классика, я даже различала инструменты оркестра. Однако никакого инструмента дома не было, и чтобы не забывать это «музыкальное» состояние, я приспособилась сос­тавлять рифмованные строчки, что помогало запоминать мелодии, и я распевала их для себя с абсолютным удовольствием.

С самого раннего возраста я пересмотрела множество музыкальных фильмов в летнем кинотеатре «Алатау» в парке и порой засыпала в полном блаженстве, лежа на руках мамы. Это были лучшие минуты детства. Так что я считаю себя поэтом. И переводы – тоже поэзия, но здесь важно встретиться с хорошим иноязычным автором.

– В связи с этим, на Ваш взгляд, справедливо ли утверждение Жуковского, что переводчик в прозе – раб, а переводчик в стихах – соперник?

– Я совершенно согласна с Жуковским, тем более что знаю проб­лему изнутри и потому не перевожу прозу. Пушкин – соперник. Пастернак такой соперник, каких не видано. Пастернак, родившийся в день смерти Пушкина, считавший себя вечным литературным должником, соз­дал систему парадоксальной метафоры, которую обойти невозможно. Это достижение я применяю в своих переводах. Но есть и исключения из правил.

Помню, когда я познакомилась с поэтом Арсением Тарковским, как только переступила порог, он спросил: «Какая книга у вас настольная?» Я сказала: «Томас Манн». А он говорит: «И у меня Томас Манн». Вот уж переводчики Томаса Манна точно не рабы – Вильгельм Зоргенфрей и Ксения Ксанина – дочь Александ­ра Куприна – самые настоящие соперники, под стать великому автору. Они перевели «Волшебную гору» Томаса Манна на века, но по политическим соображениям роман, если можно так сказать, переперевели другие переводчики. Однако мы читаем рассыпающуюся книгу 1935 года. А непревзойденный мастер Соломон Константинович Апт?! На любой странице открываю его перевод книги «Иосиф и его братья» и не могу оторваться, читаю до конца.

Понимаете, малейший диссонанс в отношениях автора и переводчика разваливает гармонию, и становится неинтересно рифмовать строчки неприятного тебе человека. Такие тоже встречались на пути. Из классической литературы хорошим собеседником для меня оказался английский романтик XIX века Джон Китс, с ним можно было вступить в диалог. А из современных мой любимый автор – Фариза Унгарсынова. Она своей судьбой, характером, талантом так обворожила меня, что некоторое время я почти что ей подчинилась, но потом, слава Богу, поняла, что подобное чувство не дает настоящего результата.

Когда мы выпустили первый сборник, Фариза принесла папку с подстрочниками стихов своего знаменитого земляка Махамбета. Она, как и ее кумир, родилась в ауле № 9, что в Атырауской области. Чтение подстрочников, а потом работа над переводами явились торжеством узнавания земли, на которой я родилась и выросла. Это было понимание особенностей характера Фаризы и необыкновенной казахской истории. Фариза специально соз­давала ситуации, в которых я без всякой подготовки собирала и обрабатывала сказки Великого шелкового пути.

Почти 40 лет человеческого и литературного родства, напряженной совместной с ней работы. Подлинно незаурядный проект. За это время вышло 10 книг Фаризы на русском языке в моих переводах. 26 лет мы готовили полный перевод поэзии Махамбета. Поэтическое наследие классика – 93 стихотворения. Книга «Бренный мир» вышла к 200-летию поэта.

– Насколько я знаю, после Пушкина Ваша поэтическая любовь – это Борис Пастернак.

– Пастернак – очень сложный поэт. Я начала заниматься его творчеством еще в студенческие годы. Когда впервые пришла в дом его сына, Евгения Борисовича, призналась, что пишу стихи, на что мне ответили: «Этого и говорить не надо – по лицу видно». И в 1967 году после защиты дип­ломной работы о поэзии мастера я получила разрешение работать в домашнем архиве Бориса Леонидовича Пастернака. Многие его стихи знаю на память, участвовала в Х Пастернаковских чтениях и международных конференциях. 20 лет назад, в 1999 году, в Москве вышла моя монография «Русская трагедия масок. Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», а 5 лет назад книга была дополнена и переиздана.

– Чем же он так согрел Вашу душу?

– На этот вопрос я могу ответить так: если Пушкин – это школа русского языка, то Пастернак – это школа русской поэтической метафоры. До Пастернака такого в русской литературе не было. У него все пропитано метафорой. Например, вот строки из стихотворения «Спасское»: «В ночь кончины от тифа сгорающий комик/Слышит гул: гомерический хохот райка./Нынче в Спасском с дороги бревенчатый домик/Видит, галлюцинируя, та же тоска». Естественно, что никакой домик не может видеть этой галлюцинирующей тоски, но Пастернак оживляет каждый предмет, придавая ему свойства живого существа.

Не случайно Маяковский в своей книге «Как делать стихи» писал, что стихи должны быть такими же образцовыми, как у Пастернака. Вот, скажем, в стихотворении «Марбург» Пастернак пишет: «В тот день всю тебя, от гребенок до ног,/Как трагик в провинции драму Шекспирову,/Носил я с собою и знал назубок,/Шатался по городу и репетировал». Но ведь «репетировать» женщину невозможно, а он репетировал, то есть прокручивал для себя какие-то объяснения с любимой женщиной. У Пастернака даже природа живая. Причем у него это оживление дается еще и в динамике.

– Когда-то Анна Ахматова написала: «Когда б вы знали, из какого сора/Растут стихи, не ведая стыда». А как они «растут» у Вас?

– Я уже сказала, что для меня поэзия началась с музыки. Эта музыка и «потащила» все остальное, хотя до настоящих стихов я дошла, наверное, лет в 25, а до того были в основном рифмованные строки, чаще всего, конечно, о любви. И музыка здесь была первична, именно она становилась для меня тем толчком, пос­ле которого рождались стихи.

И в Пастернаке меня заворожила музыка его строк, хотя, признаюсь, сначала я очень любила Маяковского. Но, когда познакомилась с поэзией Бориса Леонидовича, поняла огромную разницу между ними, и уже не могла так, как раньше, читать Маяковского, потому что моя душа была полна Пастернаком.

– А как в Вашей творческой судьбе возник Лев Гумилев? Ведь Ваша о нем книга «Евразийский Лев» – это уже проза, правда, написанная, как мне кажется, с позиции поэта.

– Гумилев – это была любовь, которая меня окрылила. Я до сих пор не вижу полного понимания его заслуг. Что же касается моей книги, то эта моя вторая исследовательская работа после Пас­тернака, она выдержала уже 4 переиздания.

В свое время лекции Льва Гумилева я старалась слушать, где только возможно. Сначала они мне казались слишком непривычными, пришлось засесть за евразийских авторов и чуть ли не бросить литературоведение в пользу истории. Материалы накапливались, а что с ними делать, я не знала. Когда указом Президента Нурсултана Назарбаева в 1996 году был открыт Евразийский национальный университет имени Льва Гумилева, я засела за книгу «Евразийский Лев». Я иногда смотрю аналитические программы, читаю прессу СНГ и убеждаюсь, что, если сегодня мы не возьмемся за серьезное изучение трудов Гумилева и евразийцев, можем утратить львиную долю своей истории.

– А поэзия сегодня изменилась? В чем, по-вашему, ее нынешнее предназначение: «глаголом жечь сердца людей» или ласкать слух рифмованными строками?

– Сейчас уровень поэзии очень высок. Например, журнал «Прос­тор» опубликовал в 2018 году стихи поэтов литературного объеди­нения города Талгара. Трудно поверить, однако профессиональный уровень и одухотворенность в Талгаре в полном смысле слова не уступают столичным. Да и в других городах немало замечательных литературных кадров. Я это знаю изнутри – несколько лет работала в жюри конкурсов.

Что же касается гражданской позиции, то, я считаю, критерий здесь – мера таланта. И еще: без Пушкина – никуда. Хочу привести в пример одного из участников конкурса, дважды обладателя Гран-при Бориса Власова. Получив награду, он по дороге домой зашел в книжный магазин и купил собрания сочинений Пушкина и Лермонтова. Денег на третьего его кумира – Владимира Даля – не хватило. Поэтому на вопрос жены, что бы он хотел получить в подарок на день рождения, Борис Григорьевич, не раздумывая, попросил 4 тома словаря Даля. То есть, когда человек рабочей профессии так внимателен к родному языку, он и есть настоящий поэт и настоя­щий гражданин. Я его считаю лучшим своим собеседником, потому что мое любимое занятие – читать словари.

У меня есть академический словарь Пушкина. Если я помню хоть одну строчку пушкинского стихотворения, то могу за минуту найти произведение, заглянув в этот словарь. Когда-то я написала и горжусь своей строчкой: «Писать стихи без Пушкина – возможно, но жить таким никто не сдаст угла».

Хотелось бы сказать о казахской поэзии. Казахский эпос – огромное богатство, еще не до конца освоенное. Обойти это драгоценное наследство было бы преступлением. Уйти от исторического жанра сегодня невозможно. Прибавлю, что я, как писала Белла Ахмадулина, «люблю товарищей моих». Мне близки рано ушедшие из жизни Мукагали Макатаев и Аскар Сулейменов – такие разные мастера, но честнейшие в отношении к литературе, терпимые к индивидуальностям писательского круга. Это друзья Фаризы, и сейчас мне их троих не хватает.

Сегодня меня обогащают даже кратковременные встречи с Иран-Гайыпом. Человечностью близок мне Улыкбек Есдаулет, есть чему поучиться у Галыма Жайлыбая. Сужу по переводам Надежды Черновой, Валерия Михайлова и других переводчиков. Я уверена, что институт переводчиков надо развивать, потому что восприятие произведений через переводы на русский язык значительно расширяет круг читателей и сближает национальные литературы.

– И последний вопрос. Как бы Вы определили роль книги в жизни нынешнего общества? Имеет ли книга будущее или ее «проглотит» глобализация, сделав лишь частью совре­менных информационных процессов?

– Книга, несомненно, имеет будущее, а вот глобалист, не читаю­щий книг, будущего не имеет. У меня такое ощущение, что два поколения читателей мы потеряли за время перестройки. Не знаю, как будем восстанавливать гуманитарные достижения при такой дремучей безграмотности некоторых молодых людей, которые «глубокомысленно» размышляют: «Прав ли Сталин, который расстрелял Суворова?» А лозунг «Рэпу – зеленую улицу» меня, например, вгоняет в страшный пессимизм. Какие могут быть эмоции, кроме примитивных, при многократном повторении односложных слов?..

Поэтому я с доброй надеждой смотрю передачи о молодежных творческих фестивалях, «хороших и разных» культурных событиях. Замечательно, что в Казахстане об этом заботятся, ведь общество без литературы, а шире – без культуры существовать не может.