«Драгоценная ты моя женщина»

– Я верю в бессмертность сознания, – говорит художник. – Правда, наша ситуация намного сложнее – Лаура Сакеновна полностью обездвижена и не в полном сознании. После случившегося ей сразу дали первую группу инвалидности. В заключении написали, что она находится в вегетативном состоянии. То есть пока кормишь – жива, перестанешь – уйдет. После травмы, не говоря уже о других двигательных функциях, у нее не открывался даже рот. Она не могла глотать и жевать, и ей сделали в брюшной полости надрез для энтерального питания через катетер Пеццера. Сейчас рот открывается все еще плохо, но начиная с апреля прошлого года она все жует и глотает сама. Не было дыхания, возле ее кровати постоянно стояли баллоны с кислородом, сейчас оно медленно, частями, но восстанавливается. За этот период – два с половиной года – мы не допустили ни одного пролежня, потому что возле нее постоянно от двух до пяти человек.

Она находится под наблюдением врачей Управления делами Президента. Докторов из других стран у нас тоже много перебывало. Профессор Климаш из Санкт-Петербурга, доктор Баба из Турции, китайские врачи из центра профессора Джоу, которые лечили ее иглотерапией. Восстановление жевательных и глотательных функций – их заслуга. Пос­ле нескольких операций она запрокидывала голову, как при эпилепсии. Теперь это тоже позади.

Выиграли, условно говоря, 10 ступенек, надо подняться еще на две. Многих, наверное, интересует: «Откуда средства на дорогостоящие лечение и уход?» Накануне трагедии я получил Государственную премию, продал часть мастерской, машину. Друзья-художники, узнав о нашей беде, помогали, чем могли – высылали свои работы и деньги. Нам звонили из Москвы, Нью-Йорка, Испании, из Германии высылали лекарства… Кроме оплаты услуг врачей, это медсестры, сиделки, стерильные салфетки, противопролежневые матрасы... Купил две коляски. Одну, чтобы не было застоя в ногах, переделал под принудительный велосипед – когда толкаешь коляску, педали сами двигаются вперед, другую – просто­ передвигаться. 

Когда это случилось, я лежал в больнице. У меня обнаружили онкологическое заболевание. 31 авгус­та 2011 года я был прооперирован. Лаура Сакеновна приезжала каждый день. А наутро 5 сентября у меня перебывали все – брат, дочь, внук, а ее нет. 

Дочь меня успокаивает: «Папа, не волнуйся. Лаура Сакеновна поранила голову, но ранка небольшая. Она скоро придет». Проходит пять дней, звоню домой, мне там отвечают, что она приходит в себя в реанимации. Я вызвал брата: хоть ты скажи правду. А узнав, велел вызвать такси и, как был – в склянках и банках, с неснятыми еще швами, перелез аккуратно через забор и поехал в Больницу скорой помощи. Увидел ее полностью обездвиженной.

Лаура Сакеновна – по жизни очень энергичный человек. Два института, аспирантура, единственный в стране специалист по древнему тюркскому искусству... Она была куратором журнала «Шахар-Культура», президентом Академии художеств Казахстана… Благодаря ей многие казахстанские искусствоведы и художники стали членами Международной ассоциации арт-критиков AIKA (ЮНЕСКО).

Никто не давал ей 63 года – столько Лауре Сакеновне было накануне трагедии. Очень подвижная, деятельная, она три раза в день – утром, вечером, в обед, где бы ни находилась – дома или за границей, обливалась холодной водой. Тем поздним вечером, делая зарядку, она поскользнулась, ударилась головой о бетон. Заночевавшая у нас подруга жены вызвала «скорую». Травма была совсем маленькой, не больше двух сантимет­ров, но мозжечок раздроблен. Других подробностей я не знаю.

Когда я вошел в ее палату, увидел возле кровати огромный аппарат, через который она дышала. Поняв, что все идет по самому худшему из сценариев, я под расписку о собственной ответственности за свое здоровье попросил, чтобы с меня сняли швы, и начал вести переговоры с больницами. Из БСМП нас уже попросили – там положено лежать не больше семи дней. Договорился, чтобы перевезли в совминовскую. Там она пролежала почти три месяца – до 28 ноября. Потом нам сказали, чтобы мы организовали домашний стационар. В первую очередь освободил три большие комнаты в мастерской, чтобы разместить оборудование и обслуживающий медперсонал.

Я принял сторону Всевышнего и послушался своего сердца. А оно подсказывало: так просто ничего не бывает, нужно учиться жить по-другому. Эта учеба продолжается до сегодняшнего дня. Мне бы теперь довести ее до уровня, чтобы она могла сидеть, осознавать, разговаривать, творить. Лаура Сакеновна, живя со мной, стала великолепным живописцем. Взяв у меня несколько уроков, стала писать изумительные вещи. Женщины вообще по-другому видят свет. А уж казахские – особенно. Кстати, световая данность у многих народов отсутствует, а у тюрков она есть. Помните пронзительную светопись «Боярыни Морозовой»? Ее рисовал Василий Иванович Суриков, в чьей крови есть ярко выраженный кыпчакский компонент. 

– Вы, кажется, и с первой женой тоже были счастливы?

– Я и до сих пор счастлив, что жизнь когда-то свела меня с Нелли Бубэ. У нас с ней трое детей и пятеро внуков. Это клише – смертельная обида до конца жизни – не про нашу семью. Мне как-то трудно представить, чтобы Нелли, влюб­ленная в творчество Пикассо, в музыку Чайковского, читающая Кафку и Сартра, рвала волосы на сопернице. Нам с ней тогда надо было разобраться с самими собой. Дети к тому времени выросли, самому младшему шел уже 24-й год. А мы с Нелли вступили тогда в зрелый период, когда нужно было не просто выживать (это был трудный 1995 год), но и творить, работать в полную силу. Причем у каждого наметился свой путь в искусстве. Это, наверное, и помогло разойтись безболезненно. А потом каждый был с головой занят своим делом. Нелли – выставками, я – творчеством. 

У Лауры – замечательный характер, она быстро нашла общий язык с моими детьми и внуками, а потом и подружилась. А мои дети, к счастью, – продвинутые ребята. Их интересует все – кубизм, экспрессионизм, древнетюркское искусство... Лаура как искусствовед давала им много знаний. Хотите искренности? Хотя половина крови в них немецкая, но ментальность у моих детей больше все-таки казахская. Нелли и сама тоже больше казашка, чем я. Она ведь в 18 лет вошла в наш дом, и моя мама ее фактически воспитала.

Нелли, найдя языковой ключ и пластическую форму, знает наш народ изнутри. Китайские художники, знакомясь с ее творчеством, сказали, что не видели картин о казахах лучше, чем у Нелли Бубэ. Норвежцы как-то попросили ее оформить Биб­лию. И что же? Все христианские святые в исполнении казахской художницы немецкого происхождения вдруг приобрели казахские черты! У Христа, по крайней мере, лицо мое­го внука Мухита.

Сегодня все мои дети – известные художники, а Нелли – заслуженный деятель искусств, академик. Наша семья как была, так и осталась единой по духу. Такого, что случилось несчастье – и все прибежали помогать, не было. Нет, у нас общение шло постоянно. Лаура с моей дочерью Ботагоз ездила в Испанию, Мухита,­ внука, она вывозила с выставкой его картин в Вену. Помогала моему старшему сыну Руслану. То есть взаимоотношения у нас не были такими, какими их хочет увидеть обыватель. У всех это вызывало едва ли не чувство протес­та. Что это такое?! Так не должно быть! Где битье посуды и ненависть друг к другу?!

– Поделитесь же секретом с другими родителями – как воспитать глубокую, содержательную личность?

– Мне одна швейцарка – коллекционер картин – тоже задавала воп­рос, похожий на этот: «Амандос, у тебя все – художники: и жена, и дети, и внуки. А кто у вас зарабатывает на жизнь?» Я сказал, что ставить вопрос именно так – неправильно. Рожая ребенка, нужно думать о том, чтобы он вырос счастливым, а деньги не дают счастья. Дочь как-то сказала: «Папа не разрешал ходить на дискотеки, задерживаться поздно, но он нам подсовывал книги, ходил с нами на концерты. Теперь я понимаю, насколько это было правильно». Внучка Рада занимается в художественной школе имени Кастеева. Я бы мог сказать: «Крас­ки – это дорого. Если все мы будем художниками, кто же нас, особенно меня, старика, будет кормить?» Но если я, чтобы упростить себе жизнь, отобью у нее охоту к этому, кто же из нее вырастет? И будет ли мой дом после этого любим внуками? И если один человек будет создавать другому для этого все условия, а сам будет при этом прислуживать – какое же это счастье? 

Я понял, что правильно шел по жизни, правильно воспитывал своих детей и внуков, когда наступила экст­ремальная ситуация, – они все оказались рядом и каждый что-то делал. Я ни одного дня не чувствовал себя брошенным наедине со своей бедой. После операции мне нельзя было нервничать, поднимать тяжес­ти и мой младший брат Бейсебек жил рядом со мной восемь месяцев, другой брат, Барыс, тоже всегда прибегал по первому зову, приходили племянники. Пользуясь случаем, я хочу выразить особую благодарность президенту федерации боевых искусств «Бес Кару» Даурену Мусе. Он настолько близко к сердцу воспринял нашу беду, что разработал целую тактику по оказанию ежемесячной безвозмездной помощи, куда входят и оплата услуг известных врачей, сиделок-медсестер, инструкторов ЛФК, и предоставление транспорта в любое время суток.

…Когда мы только поженились с Лаурой Сакеновной, у меня отказал позвоночник, и я полтора года сидел в коляске. Пока меня не привели в порядок в Израиле, я убеждал ее, что художнику нужны руки, чтобы рисовать, а ноги вроде и ни к чему. Я и в самом деле не делал из этого какой-то большой трагедии. У меня вообще очень много проблем со здоровьем еще с юности. Первая операция была в 1968 году, потом еще и еще. Но, кстати, я считаю это очень полезным. Есть люди, которые приходят в ужас от простого насморка. Но когда проходишь через кровь, зашивание того-другого, становишься очень снисходительным и терпимым ко многому. 

В свое время я часто встречался с молодыми инвалидами. Они просили объяснить, как жить в их ситуации. Я им всем отвечал: ну что вы потеряли, в конце концов? Ну ходить не можете, ну бегать отказано. Я тоже еще с юности не могу бегать. У меня, 20-летнего спортсмена, поя­вились проблемы с сосудами, начала сохнуть нога, мне вставили шунт. Почему я сейчас хожу в камуфляжной форме? Потому что, во-первых, удобно, а во-вторых, это дань детской мечте – я хотел служить в армии, стать морским пехотинцем. 

Хемингуэй говорил, что жизнь ломает человека. Один – гибнет, а другой на изломе становится еще крепче. Поэтому, когда меня спрашивают, где нахожу силы для позитива, я говорю – в моем прошлом и в моих болезнях. Заместитель главного врача при виде меня не может удержаться от реплики: «Такому мужу надо ставить памятник». «Я, – говорю, – согласен. Давайте нарисую эскиз – в одной руке у меня будет кисть, в другой – шприц».

А если серьезно – у меня растут пятеро внуков. Помните сюжет повести «Старик и море»? Старик бьется в море с акулами, а на берегу его ждет мальчик, которому он показывает, как надо жить и бороться, чтобы чувствовать себя человеком. Вот и я показываю своим примером, что человек тогда человек, когда он сострадателен. 

Это испытание не только Лауре, но и мне. Предавший родных останется животным до конца своих дней, но его время придет. Ты должен помочь человеку, попавшему в беду. На это никаких денег не жалко, и это должно быть нормой. Если общество теряет способность сострадать, нации не будет. Римская, Византийская и другие империи потому и погибли, что отринули общечеловеческие ценности. Писатель Астафьев сказал по этому поводу: если на Руси исчезнет правда, то Руси не будет. Или вот все говорят: любовь, любовь. А любовь – это энергия, которой заряжаешь другого человека.

– Спасибо большое за интервью.

– Не надо большого, достаточно малого.

Галия ШИМЫРБАЕВА,
Алматы