Я шел к отцу через его книги...

Отец мне часто говорил: «Ты не знаешь своего счастья: у тебя есть я – твой отец». При этом он либо гордо вскидывал голову, глядя счастливыми глазами, либо опускал ее, явно вспомнив что-то из своего далекого детства.

Теперь я понимаю, как много значили для меня эти, быть может, его самые счастливые и горькие мгновения. В такие минуты он гордился собой как отцом и горевал о том, что рос без отца.

С самого начала я считался бабушкиным сыном и называл ее мамой, а мать – апатай (тетушкой). А отца у меня (по тогдашней детской легенде) не было. Он был репрессирован (имелся в виду, конечно же, дед). И потому слово «папа» в моем лексиконе появилось довольно поздно, уже в зрелом возрасте.

Все свое детство я помню его грозным, вспыльчивым, шумным, в кругу гостей. Но я любил слушать, как он с матерью на пару пел казахские и русские песни.

Я был с ним на «Вы». В нашем тастакском доме мы, дети, не играли лишь в самой дальней комнате – в его кабинете. Я редко переступал его порог. Никто не смел нарушать тишину, когда отец работал. Обычно я робко стучал в закрытые створки дверей и, едва слышно проговорив: «Вас к чаю», спешил назад, в столовую...

Моей голубой мечтой был велосипед. Пока я ждал обещанного, он из трехколесного перерос в двухколесный, попутно миновав самокат, затем – в «Орленка». И вот мы с отцом идем покупать велосипед на Зеленый базар. Тамошний магазин «Колос» по тем временам был самым настоящим супермаркетом, здесь можно было купить все – от гвоздей до хрустальных люстр. И вот тогда я впервые увидел его глаза: я не знал, что они могут быть такими – восторженно-детскими! Он остановился, увидев перед собой какую-то зеленую доску, и стоял так, не в силах отвести от нее зачарованного взора. Я тянул его за руку в угол магазина – велосипеды были так близки, я уже видел их сверкающие никелем рули! А он, не видя их и не слыша ничего, шептал как загипнотизированный: «Ну, надо же, совсем как настоящий!»

Когда он вспомнил обо мне, то уже не понимал меня: зачем мне велосипед, когда есть такое чудо – такая удивительная игра, которой он меня научит. Это куда лучше, чем кататься на велосипеде, на котором можно набить шишки и попасть под машину. И он убедил меня! Меня испугал и восхитил его детский восторг, я заразился его желанием – и мы вместо велосипеда купили бильярдный стол, длинноносые кии и блестящие железные шары.

Он научил меня играть в бильярд. Но было ли это только игрой в бильярд? Он научил меня забивать красивые шары, получать удовольствие от хитроумных и смелых решений.

Он не разрешал бить подставки, научил не гнаться за легким, случайным выигрышем. Он ценил меткий глаз и хлесткий удар.

Мы жили в Тастаке – в переводе на русский просто Каменка. Тогда это была окраина города, поэтому молодые писатели снимали здесь комнаты по дешевке, а отец мой первым решил построить дом, и, хотя он строился долго, как только закончили крышу, к нам потянулись гости – коллеги отца по перу.

Среди них – секретарь правления Союза писателей Казахстана Кайнекей Жармагамбетов – переводчик стихов Мао Цзэдуна, поэты и переводчики Куандык Шангитбаев, Габбас Жумабаев, Саги Жиенбаев, Туманбай Молдагалиев, Жумекен Нажимеденов, Шамиль Мухамеджанов, писатели Мухамеджан Дузенов, Касым Кайсенов, бывали поэты старшего поколения – Таир Жароков, Хамит Ергалиев. Я дружил с сыновьями Сырбая Мауленова, Касыма Тогузакова. Теперь, по прошествии лет, можно смело назвать наш дом в Тастаке литературным салоном, ибо все они стали классиками казахской литературы.

Я помню, как однажды к нам пришел настоящий композитор. Он сразу же сел за пианино, красиво проиграл мелодичное вступление и стал напевать. Отцу понравилась песня, и он пообещал написать стихи на эту музыку, а композитор, узнав, что я учусь играть на инструменте, тут же набросал ноты новой пес­ни и подписал: «Если станешь композитором, будь как Бах, будешь писать стихи, стань поэтом таким, как твой отец»». И подписался – Шамши Калдаяков. Это было в 1965 году.

Та песня – «Ана туралы жыр» – стала гимном нашей семьи. Поз­же, уже став взрослым, я не раз сталкивался с утверждениями, что это татарская народная пес­ня, алтайская, башкирская. И это правда: песня настолько полюбилась всем, что каждый считал ее родной, старинной и даже колыбельной песней свое­го народа.

Классики любили мою «маму» – Шайзаду Монке-кызы. Шаке звали ее Таир Жароков и Габит Мусрепов. Бабушка (хотя какая она бабушка, если прожила на этом свете всего-то пятьдесят восемь лет) была хлебосольной, готовила вкусно и много. Отец даже серчал иногда: зачем целый казан мяса варить, не гостей же ждем, но гости являлись непременно, и не одни – с друзьями. Любили наш дом и потому, что здесь читались новоиспеченные стихи, тут же после горячего обсуждения неузнаваемо перелопачивались, их забирали с собой старшие коллеги, работавшие в газете, и на завтра стихи получали всеобщее признание. Все это получалось играючи, легко, с задором и радостью, без обид и зависти, с каким-то заразительным подъемом. Это был настоящий праздник жизни!

Больше всего мне нравилось, что взрослые тоже умеют играть в игры. И чем больше народу собиралось в доме, тем азартнее и бесконечнее были они. Чаще всего играли в «великих людей». Всем раздавались бумага, карандаши, кто-нибудь перебирал в уме алфавит, его останавливали – и какую букву он называл, на ту и писали имена знаменитых людей. Побеждал тот, кто вспомнил и назвал больше других (время было ограничено) и, самое главное, неупомянутых остальными участниками имен. Новое имя вызывало споры, и тогда рассказывалось, в чем заключалось величие этого человека. Играли также в лото с бочонками или картежное – «Девятый вал» в две колоды. Для этой игры заранее копили мелочь, медяки (бумажные были не в почете: ведь не у всех они были, а значит, и щеголять ими – дурно). Играли до утра.

Самые тихие уже спали в нашем вишневом саду на большом дощатом настиле – саке, где обязательно перед сном рассказывались страшные истории про отрезанную руку, привидения и всяких оборотней.

Это была счастливая пора, когда эпицентром общения, как точно заметил один поэт, был не «ящик» с цветной в три полосы пленкой, которую наклеивали прямо на экран, а настоящий самовар с тлеющими углями. Самовар не мешал никому, не отвлекал, но потчевал душистым с дымком чаем.

Отец так и не приучился смот­реть телевизор. После новостей часам к десяти – самый пик, начало “худфильма” – он уже зевал, брал газеты и шел спать, чтобы утром встать самым первым, и когда все домашние, еще сонные, собирались к завтраку, он, уже бод­рый после прогулки по свежему воздуху, докладывал всем, что с утра успел написать, перевести, сочинить...

1972 год. Первая публикация моих стихов в журнале «Простор». И одновременно – в газете «Қазақ әдебиеті». Автор дубляжа, то есть перевода, – отец. Таким образом, как я понимаю теперь, отец хотел утвердиться в своей еще незрелой мечте – увидеть в сыне поэта (хотя на людях и мне за время учебы в Литинституте он говорил совершенно обратное!). Он не мог, да и не умел оставаться в стороне. Он тут же по-своему подстраховал, поспешил подставить свое плечо.

И так он будет поступать всю свою жизнь, зачастую не спрашивая, хочу ли я того. И это вызовет среди завистников нелепые слухи, что Гафу успевает еще и писать стихи за сына (вот только непонятно: почему на русском?).

Мы шли друг к другу необычным, нелегким путем. Не скажу, что лучшим, но, может быть, самым глубоким – через творчество.

Мы не могли многого сказать друг другу – существовала огромная дистанция между мной и им – всенародно известным человеком. Кроме того, у нас и не было возможности просто поговорить по душам. Я оканчивал школу, когда умерла моя «мама». Родители переехали на новую квартиру (выяснилось, что дом держался на бабушке), а я оказался в далекой Москве. Приехал я уже оттуда не один, через год вернулся из армии, у меня вышла первая книга стихов, родилась дочь – где уж тут учить уму-разуму...

Долгое время для многих я оставался по-прежнему «сыном Гафу». Люди воспринимали меня через призму отца, любовь к нему автоматически переносилась на меня. Многие увидят в этом лишь счастливое детство избалованного ребенка. Я же изо всех сил рвался из этой золотой клетки.

Сегодня в титрах своих фильмов я пишусь Бахыт Гафу. И я горжусь этим. Это было задолго до нынешних переименований на тюркский лад. И это совсем другое.

Первым, кого я решил переводить с казахского на русский, был мой отец. В мою дипломную работу вошли переводы его стихов и рассказов. Это было в 1975 году. Моим настоящим открытием отца стала работа над переводом его книги прозы «Ақ желкен» («Белый парус»). Я переводил его повести, учась на Высших курсах режиссеров в Москве (1987–1989). Он был далеко от меня и совсем близко, и я уже знал, что буду снимать его в кино.

У меня вышло четыре сборника стихов на русском языке. На казахском – один: «Менің үйім» («Мой дом»), большая часть стихов в нем – в переводе отца. Он очень хотел, чтобы меня читали на родном языке.

Я же, осознав, что стихи мои (громко говоря) мало что значат в судьбе моего народа, ушел в кино. Отец сильно переживал этот очередной мой «фортель». Он не одобрил его, но первым пришел мне на помощь, согласившись сниматься в моем первом фильме, – сыграть роль отца главного героя, то есть самого себя, но по сценарию сына, то есть таким, каким себе представлял его я! Это поистине большой душевный подвиг с его стороны. Подвиг, который мог оценить лишь самый узкий круг людей. Помню, как этот факт буквально потряс известного польского режиссера Кшиштофа Занусси. Просмотрев фильм, он спросил меня, а кто исполнял главную роль, и очень удивился, узнав, что это был мой отец. Он отметил неординарность его личности, его харизму – кинематографическое обаяние.

Я учился на режиссера игрового кино. В моем фильме отец, с которым сын пытается наладить диалог, умирает, завещая ему продолжить разговор в будущем. Он всегда жил жизнью брата, погибшего на фронте, и писал стихи как бы под его диктовку, и теперь завещает сыну стихи, которые он уже продиктует ему как свои. То есть происходит передача сокровенного от одного поколения к другому. А об отце я сделал фильм позже, назвав его по строчке из песни «Ана туралы жыр», ставшей нашим семейным гимном.

Повести отца удивили меня своей памятью. Судьба жестоко обошлась с ним, снайперски прицельно выбивая из его окружения самых дорогих ему людей: сестер, старшего брата, отца.

Что помогало мне при переводе? Неистребимая вера и жажда жизни главного героя, который, несмотря на все испытания, был не обделен самым главным для каждого из нас, живущего на земле, – добротой. Чувством признательности, благодарности, любви к тем, кто в холоде и голоде помнил о маленьком человеке и всячески оберегал его от безверия и бездушия. Эта вера, эта благодарность отца и стали стержнем фильма о Поэте – сыне своего народа.

Я переводил его стихи, повести, рассказывал о нем на радио, снял о нем документальный фильм и полагал, что исчерпал свой долг перед ним. И вот его не стало. Мне всегда было трудно отвечать на его жизнерадостный вопрос поутру: «А что ты сделал сегодня?». Имелось в виду, конечно же, творчество – как дань своему времени.

Он всегда работал с утра, и воп­рос его уже свидетельствовал о том, что он, как всегда, потрудился, а значит сочинил новый цикл стихов, перевел главу из «Илиады» Гомера, написал статью о Шакшак Жанибеке или эссе об Абае.

Отец мне оставил три завета, которые помогли в жизни: первый – начал дело – доведи до конца, второй – дал слово – сдержи его обязательно и третий – не оставляй ничего на завтра, если можешь сделать это сегодня.

И сегодня, к счастью, я могу ответить ему, что написал вот эту небольшую сыновнюю клятву – о том, что всегда буду помнить, что каждое утро начинается с вопроса, на который мне было бы что ответить. И я хотел бы, отвечая отцу, чувствовать гордость за себя и за него.

А он уже ответил когда-то самому дорогому человеку на свете словами своей “Песни о матери”:

С годами я возмужаю,

Но для тебя я – по-прежнему –

все тот же несмышленыш...