Досье человека с домброй

Куратор проходящего в Алматы музыкального шоу «Жұлдызды жол-2025», где, кроме вокалистов, впервые участвуют и инструменталисты, главный дирижер Оркестра им. Курмангазы Абылай Тлепбергенов сказал, что многие 15–17-летние участники этого конкурса, как и он сам когда-то, пришли к домбре благодаря Асылбеку Енсепову, который основал стиль дэкко, где сочетаются домбра, эстрада, кюй и компьютер.

– То, что к домбре сегодня тяготеют больше, чем к другим инструментам, очень радует, потому что у нас с отцом (Жасарал Енсепов, композитор и педагог. – Ред.) была цель – вернуть молодежь к ней, – говорит музыкант. – Когда я сам учился в консерватории, на каждый инструмент – домбра, фагот, тромбон, кларнет, скрипка, виолончель, фортепиа­но – поступали поровну. А сейчас, как утверждают друзья, которые преподают там, на класс домбры подали документы 150 человек, хотя факультет народных инструментов может принять только десять. Сегодня на домбре играют австралийцы, японцы, турки, американцы, канадцы и другие народы. В будущем домбра станет мировым инструментом.

– Вы первым стали играть на домб­ре современные ритмы. Откуда это взялось?

– Отец боготворил этот инструмент, но я попал в такую среду, где общался с другими инструменталистами – скрипачами, виолончелистами, пианистами и слушал очень много разных направлений психоделической музыки: рок, поп, джаз, транс, хип-хоп. Тогда у меня была мечта – попасть на международный конкурс-фестиваль «Азия дауысы». Но я понимал, что пробиться туда просто с домброй нереально, хотя люди, которые понимали и любили традиционную казахскую музыку, все еще были, но молодежи кюи и терме были уже неинтересны.

Сегодня это звучит как сказка, но человек с домброй до середины 90-х выглядел странно, хотя это такой же инструмент, как, к примеру, гитара. Просто ее мало популяризировали.

Мы с отцом хотели сделать свою музыку популярной, но не знали как. Любили ее всей душой, кайфовали от нее. Значит, думали мы, народу это тоже должно понравиться. Мне было 16 лет, когда отец написал для меня две-три композиции – смесь кюев с эстрадной музыкой, но на суд публики боялись выносить эту свою музыкальную новацию – не знали, как она ее воспримет.

Рискнули это сделать то ли на каком-то юбилее, то ли на свадьбе, куда отца пригласили ведущим – тамадой. Он выпустил меня вначале как обычного домбриста, а ближе к концу мероприя­тия мы с ним, как пробный камень, запустили композицию «Әке толғауы». Люди были уже уставшие, но, когда услышали кюй с элементами современных эстрадных ритмов, «проснулись».

Настоящая же возможность проявить себя в этом жанре появилась в консерватории. Однажды мне позвонили из приемной ректора. Сказали, что дирекция конкурса-фестиваля «Азия дауысы» ищет домбриста, который мог бы выступить с чем-то необычным. Когда я приехал в его офис, охранник попросил подождать, пока за мной спустятся. Ждать пришлось долго, и я вышел на улицу, надел наушники и стал слушать музыку. Вскоре на крыльце показалась девушка, она посмотрела вокруг и зашла обратно. Прошло полчаса. «Где, – спрашиваю охранника, – человек, который должен меня встретить?» – «Она же выходила», – удивился он и позвонил куда-то. Вышла та самая девушка. «Это вы, что ли, домбрист? Мы представляли, что придет агашка в национальной одежде. Глядя на вас, подумала, что вы какой-то диджей», – сказала она. Вскоре в комнату зашел сам директор фестиваля Мурат Иргалиев. Я сыграл пару кюев, он одобрил – сказал, что меня берут для участия в конкурсе.

А меня тянет попросить его послушать наши с отцом композиции, но не могу решиться перепрыгнуть барьер. Помог сам Иргалиев: уже у дверей он обернулся: «А вы, домбристы, что-то новое, в ритме современной жизни, делаете?» И меня тут прорвало: «Мурат Ажимович, послушайте композиции, которые написал мой отец». Он кивнул, вернулся обратно, послушал и, не сказав ничего, ушел.

Оказывается, они искали молодого домбриста, чтобы тот сыграл перед Президентом на каком-то мероприятии. Я выступил, и после этого основатели «Азия дауысы» Мурат Иргалиев и Александр Пономарев сказали, что включают меня в программу новогоднего «Голубого огонька». Но нужны качественная студийная запись и аранжировка.

А дальше был республиканский конкурс молодых исполнителей «Жас қанат». Он стал первым нашим пробным выступлением на эстраде. Иргалиев и Пономарев понимали, что надо проверить реакцию зала, поэтому запустили меня в самом конце. Когда публика, а это три тысячи человек, собравшиеся во Дворце Республики, увидела домбру, то неодобрительно загудела. Двадцать шагов до середины сцены я шел как по минному полю. А провожали меня аплодисментами! Композиция «Әке толғауы» произвела фурор!

Последующие три дня конкурса этот кюй открывал и закрывал «Жас қанат», а за сценой уже стояли спонсоры – такие именитые компании, как Kcell, K-Mobile, Turkuaz…

Потом, как и мечтал, я попал на международный конкурс «Азия дауысы». И мы, наверное, были единственными, кто исполнил семь композиций подряд. Мы – это я, мой отец и аранжировщик. Обо мне, студенте первого курса, заговорили. Но популярность – это не только восторги. Больше половины консерватории стали моими врагами. Классики говорили, что я, добавив в традиционное домбровое исполнение звучание других инструментов, порчу казахскую музыку. Этот спор закончился тем, что те, кто тогда не принял это, сегодня делают то же самое.

– А на какой домбре Вы в то время играли?

– На самой обычной, то есть не штучной, но хорошего качества. Это сейчас есть домбры для подростков и даже для малышей, а я, шестилетний, начинал с игры на большом инструменте. Потом, когда уже пришел в музыкальную школу имени Жубанова, мне стали изготавливать инструмент по индиви­дуальному заказу.

Моя домбра благодаря Батырхану Шукенову стала первым национальным инструментом с электроакустикой. Он помог найти мастера в Таллине, который делал для классических инструментов – скрипок и виолончелей – электро­датчики. Сегодня у меня несколько электроакустических домбр, но рабочий инструмент, с которым я выхожу на большую сцену, только один. Тот, который сделал 30 лет наш казахский Страдивари – Жолаушы Турдугулов.

– Как Вы думаете, почему все выдающиеся казахские музыканты, начиная с Курмангазы, с запада рес­публики?

– Даже как-то не задумывался над этим, хотя это действительно так, многие из нас (и я тоже), оттуда. Вообще домбровых школ в разных регионах Казахстана всегда было много, но западные композиции были темповые, воинственные, техничес­ки сложные, а ближе к Жетысу более песенные, мягкие, очень деликатные.

– Во всех своих интервью Вы утверждаете, что на музыкальный Олимп Вас вознесла жесткая отцовская школа, но детства у Вас фактически не было. Своим детям Вы пожелали бы того же самого?

– Чтобы выдержать такую школу, когда рабочий день у ребенка начинался в 4, а то и в 3 утра, надо так любить музыку, чтобы не представлять жизнь без нее. Старшего сына я возил с собой на гастроли, чтобы он увидел музыкальную жизнь изнутри, но он сразу сказал, что это не его. Выбрал профессию психолога и философа, сейчас хочет заняться политологией. И я решил его не беспокоить.

Перед глазами – пример с моим старшим братом. Отец хотел заставить его стать музыкантом. Брат поступил в музыкальную школу, три года проучился по классу виолончели, но результатов было мало. Когда разочарованный отец спросил, чего бы он вообще хотел в жизни, брат ответил, что мечтает стать художником. Папа настолько был расстроен, что какое-то время запрещал нам, детям, даже прикасаться к инструменту. Но когда он увидел, что я сам тянусь к домбре, стал работать со мной.

Супруга хотела, чтобы наша старшая дочь стала музыкантом. Но я придерживаюсь другого мнения. Для общего развития музыка девочкам, конечно, нужна обязательно, но стать звездами им намного сложнее, чем мальчикам. Если они и становятся ими, то часто жертвуя семейной жизнью. И потом музыка – это сложно. Все детство пройдет за изучением сольфеджио и гармонии. Даже если очень повезет и семья в лице мужа будет поддерживать, то где гарантии, что женщина-музыкант станет звездой? Что тогда? Пойти в оркестр? В лучшем случае можно стать педагогом, но эту работу нужно любить всем сердцем.

Младшему сыну два с половиной года, а он уже поет вовсю. Если выберет музыку, то я, конечно, не буду пускать этот вопрос на самотек. Однако воспитывать в нем музыканта так, как мой отец во мне, наверное, не смогу. Это была слишком жесткая школа. Я это объясняю тем, что времена были трудные. У них с матерью не было ничего – ни квартиры, ни каких-то других благ. Зато у отца была цель: сделать так, чтобы я не проходил через те сложности, что видел он. Для этого надо было заложить мощный музыкальный фундамент.

Отец, к сожалению, мало увидел из того, о чем мечтал. Ему было 54 года, когда он тяжело заболел, в 58 лет его не стало. За свою короткую жизнь Жасарал Енсепов успел написать госстандарты и методические пособия для государственной музыкальной школы, работал и в Академии наук, возглавлял городской департамент образования, был директором школы. В конце 80-х в столице все еще было очень мало казахских школ, и он бился за их открытие. И если он открыл Школу искусств в Алматы в 1990-м, то Айман Мусаходжаева в Астане только в 2000 году. Первым всегда тяжело, а он был один, в те годы его мало кто поддерживал и понимал. В итоге отец написал заявление, оставил свое детище и ушел в науку. Защитил кандидатскую, а потом засел за докторскую по истории домбры.

Сегодня во многих школах Казахстана вместо звонка на урок и с урока звучит музыка. Но первым в своей школе это сделал мой отец. Он говорил: даже если дети не станут музыкантами, то, к примеру, кюй Курмангазы, звучавший в школе, навсегда останется в их сердцах.

Сейчас, я знаю, в Казахстане есть планы по строительству зданий в форме домб­ры. Отец ведь и к этому успел приложить руку. Помню, мы с ним проезжали угол улиц Фурманова и аль-Фараби. И он, глядя на строящийся микрорайон «Самал», сказал: а почему бы вместо этих домов не построить здание в форме нашего национального символа? И мы вскоре набросали проект в двух вер­сиях. Один – дорогой вариант, состоящий примерно из 90 этажей, где были бы и несколько концертных залов, гостиница, бизнес-центр. Второй вариант – более бюджетный.

Из-за того, что поздно поступил в консерваторию, отец так торопился наверстать упущенное, что, как говорят его однокурсники, опережал свое время лет на 10–20. Мне было три года, брату – пять, когда он стал студентом. И с тех пор консерватория стала моим домом. На занятия отец часто приходил вместе с нами – не с кем было оставить. Когда я поступил в консерваторию, педагоги шутили, что помнят, как я ходил пешком под парту. В те годы и потом, когда я уже сам стал студентом, здесь всюду можно было увидеть живых классиков: Нургису Тлендиева, Молдажара
Аубакирова, Каршыгу Ахмедьярова, Кубыша Мухитова, Тмата Мергалиева… Эти боги казахской музыки общались с Ахметом Жубановым, Евгением Брусиловским, Латифом Хамиди. Сейчас той атмосферы, что была при них, уже нет, ее надо создавать заново. Со временем, может быть, это и придет, но уже в другом облике...