Ему дали четыре года строгого режима как одному из организаторов декабрьского восстания

– Подъехав на такси утром 17 декабря к крыльцу нашего здания на углу улиц Мира – Тимирязева, увидел, что на площади Брежнева перед пустой трибуной стоят человек 200, – вспоминает Хасен Кожахмет. – Поднялся к себе на пятый этаж. Коллеги стояли у окна, наблюдая за ними. На мой вопрос, что происходит, ответили, что люди вышли протестовать против назначения Колбина. Я, чья вся сознательная жизнь была посвящена независимости Казахстана, обрадовался – наконец-то наш народ всколыхнулся.

Где-то в 09.30 часов я с двумя другими редакторами вышел на площадь. Поднялись на трибуну и прочитали требования стоящих внизу: все они были куда старше меня – лет по 45–50. Это означает, что выход на площадь первой группы якобы протестующих против назначения Колбина власти сами и организовали. И еще – писать всю ночь транспаранты (Колбина назначили 16-го вечером) и чтобы КГБ не заметил этого, а утром спокойно прийти на площадь, – такого быть не может! В каждом учреж­дении были агенты. Для чего это делалось? Я придерживаюсь версии о том, что власти хотели провести испытание операции «Метель», которую Москва приготовила на случай разгона народных бунтов. Еще один момент. О том, что алматинская милиция сама призывала и даже заставляла идти студентов на площадь, рассказывал мой младший брат, который вместе с другом, русским парнем, приехал из Усть-Каменогорска на сессию. 17 декабря к ним в общежитие КазАТО пришел некий майор, казах по нацио­нальности, и на повышенных тонах требовал выйти на площадь. И они пошли. К счастью, не попали в объектив фотокамеры.

Те 200 человек, что стояли под трибунами, часам к 11.00 разошлись и больше их никто не видел, мы тоже вернулись на работу. Но скоро на площадь стал стекаться народ со всех концов города. Где-то в половине первого дня вся наша музыкальная редакция (человек 10) присоединилась к этой мирной демонстрации. Требования теперь приобрели социально-политический характер. Они касались царившей в Казахстане не­справедливости, имеющей национальный уклон не в пользу коренного населения. Оно в своей стране было самым обделенным. На казахский язык на улицах казахской столицы был негласный запрет, за это мог­ли очень грубо одернуть. Казахам невозможно было прописаться в Алма-Ате, чтобы встать в очередь на жилье, нужна была пятилет­няя временная прописка.

К вечеру 17-го площадь была забита десятками тысяч человек. Провокаторы, клином войдя в толпу, стали жечь машины, но сам протес­тующий народ не сломал ни одной елки, даже когда его поливали водой и избивали дубинками. По крайней мере, там, где был я. Когда я пришел 18 декабря на работу, коллега, писатель Бекдильда Алдамжаров сказал, что всех, кого задержали 17-го, к обеду расстреляют. Это ему, по его словам, сообщил работающий в КГБ брат. Я не выдержал, выпросил красную повязку у дежурного по зданию, иначе бы не пустили на площадь, которую окружили в три ряда: дружинники, милиция, а дальше – войска. Народ запускали на площадь малыми группами и били – саперными лопатками, арматурой, дубинками, затем окровавленных людей грузили в заранее подогнанные автобусы, стоящие напротив здания телевидения.

Стоявший в оцеплении полковник-казах, уговаривал людей разойтись. Я поставил ультиматум: разойдутся, как только будут освобождены вчерашние задержанные. Он сбегал за инструкциями в ЦК, вернулся минут через 40, и, пряча глаза, сказал, что это не в его полномочиях. Тогда я сказал собравшимся людям, что не стоит вступать в драку с дружинниками и милицией, лучше пройтись по центральным улицам – там, где бывают иностранцы, собрать побольше народу и вернуться. Так и сделали.

Меня задержали возле аэровокзала, привезли в Ленинское РОВД, все три камеры были заполнены, сидеть было негде, мы стояли. Потом было следствие, мне дали 4 года строгого режима как одному из организаторов декабрьского восстания. Освободившись в августе 1990 года, я организовал движение «Желтоқсан»...