Человеческая культура – плод воображения. С начала времен мы живем во взглядах магов, наделяющих мир правом образа, собирая в них хаос реальности, искусственно разделенной на пространство и время, правду и ложь, жизнь и смерть. Таинство слова, угаданное в магическом кристалле поэзии казахским Борхесом, выдающимся поэтом современности Бахытжаном Канапьяновым, видится его читателям не только верным этическим маяком, светлым островом в океане интеллектуальной ночи, но и, как подлинное искусство, является зеркалом метафор и метаморфоз культуры.
На этом камне, где к утру роса,
Я познавал рунические знаки:
Вот вертикаль, виктория
с конца –
Четвертый век – когда исчезли
саки.
Сменял пергамент кожный
пергамин,
А следом эра рисовой бумаги,
А камень вечен, знаками храним,
Что высекли первопроходцы-
маги...
Искусство ХХ века – признание и работа с неизбежностью мифологической⁄религиозной матрицы мышления, вопреки попыткам Просвещения отрицать это, а также открытие в религиозном опыте, сюжетах и символике глубокого психологического и эстетического потенциала.
Советское искусство также содержало в себе эту традицию: достаточно вспомнить скульптуры Эрнста Неизвестного, вдохновленные искусством палеолита. Чингиз Айтматов в своих романах и повестях, созданных, подобно текстам Маркеса, в жанре магического реализма, сблизил две темпоральности (условная рациональность, честные советские труженики и – таинственный рай архетипов, животные-тотемы в ближайшем лесу, путеводная помощь аруахов), соединив их ритмы и частоты в человеке, позволив мифу проникнуть в мир. Или учитель Бахытжана Канапьянова – Олжас Сулейменов, разгадавший номадологос (кочующие навстречу себе слова, блуждающие логосы древних локусов, оставленные дома дологического бытия, нежданно ставшие обителью современности) и дарующий читателю участие в мистерии слова, приглашающий языковедов хоть ненадолго стать языковидцами.
Бахытжан Канапьянов – чуткий слушатель и читатель, услышавший зов древнего бытия, по мотивам которого он и сотворил свою биографию.
Чай зеленый дышит в пиале,
Мясо яка варится в котле.
К этой ночи подберет ключи
Миру неизвестный манасчи.
Холодом повеет с ледника,
Эпосом вся пенится река.
Даже горы слушают в ночи
То, о чем колдует манасчи…
Искусство ХХ века тяготеет к мифу. Это порождение эпохи модерна, осознание интеллектуальными элитами кризиса цивилизации («Закат Европы», «Сумерки богов», «Весна средневековья», «Восстание против современного мира»), разочарование в идеях социально-экономического прогресса. Американский критик Ф. Рав видит в идеализации мифа прямое выражение ужаса перед историей, что, конечно, можно расценивать не только как реакцию традиционной культуры на модернизацию, но и как ужас от двух мировых войн, а для казахского поэта – от голода и атомной трагедии:
…В степных бараках стынут беспаспортные граждане страны,
Когда всего четыре года до
новой мировой войны.
За проволоку колючую
цепляясь, рвется эбелек,
Вслед АЛЖИРу и Карлагу
атомный встает из шахты век.
А в пронзительном стихотворении «К Абаю» оглушительный ужас от современности, заклеймившей эту землю на 40 лет полигоном, достигает апофеоза в словах, почти укором брошенных Абаю как ушедшему пророку и хранителю, чье сердце, через которое при жизни проходила трещина мира, теперь наполнено ядом радиации: «Скажи мне, великий поэт, что траурный камень хранит? ⁄ И в недрах накопленный яд сквозь сердце твое не сквозит?..»
Виктор Максимов в своей книге «Свет кочевой звезды», посвященной поэзии Бахытжана Канапьянова, назвал его стихи «чередой инженерно-космических видений во всей выпуклой зрелищности, во всей внезапности их взаимопереклички». Он весьма точно угадал их суть: в ХХ веке многие выдающиеся поэты приходили в литературу, получив техническое и естественно-научное образование (например, Андрей Вознесенский, Олжас Сулейменов). Изначальная принадлежность к литературному цеху зачастую лишала своих носителей энергии сопротивления. Зато техническая специальность позволяла преодолеть ложь и суесловие гуманитарной толщи, стирая границы между мирами и оттачивая метафизический дар поэта – физикой, прорывая ткань повседневности, очевидностей, идеократии или исторической амнезии точной наукой. Так сквозь шум жизни улавливались сигналы истории, превращая поэта в антенну вечности.
В еще большей степени это можно сказать о писателях, поэтах и художниках национальных культур, переживших насильственную модернизацию. Для казахов и, по выражению Мурата Ауэзова, конно-кочевой цивилизации ХХ век стал роковым горнилом, переплавившим вечность кочевого рая в ад национальной истории, подарив на века вперед память о рождении, врагах, сновидениях и формах древности молодой нации. Самые чуткие потомки кочевников и шаманов родились с трещиной мира по сердцу, ноющему по ночам фантомной болью ампутированной культуры предков.
Душою по миру мы бродим,
И к ночи зажженным окном
Мы ищем друг друга,
находим
В каком-нибудь веке былом...
Извлекая из глубин памяти архетипические сюжеты и мотивы, поэт слышит их звучание в истории человечества.
Проходит все,
Бессмертна только память.
Земные и великие дела
Воплощены
В стихах,
в легендах,
в камне.
И к предкам память сквозь
судьбу вела.
Однажды Олжас Сулейменов сказал: «Чтобы стать писателем, нужно прочесть тысячу книг». Жан Бахыт пошел дальше, издав тысячи книг в издательском доме «Жибек Жолы». Достаточно вспомнить, например, издание им полного академического собрания трудов Мухтара Ауэзова в 50 томах или возвращение из забвения литературного наследия репрессированных поэтов: Шакарима, Миржакипа
Дулатова, Ахмета Байтурсынова, Магжана Жумабаева и других. Их произведения были написаны на разломе эпох, на краю осыпающейся культуры. Отсюда тревожное вопрошание будущего их авторами, которые не могли вернуться в ставшее иллюзорным прошлое…
Творчество Бахытжана Канапьянова традиционно относится к поколению семидесятников, порожденных эпохой безвременья, когда будущее, в которое прорвались, приблизив его, шестидесятники, было запрещено, как и прошлое, открытое ими. Для художников этого поколения характерны эстетическое вольнолюбие, мудрая ирония, политическое равнодушие, книжная память, созерцание истины-в-себе. Поэтическая цивилизация 70-х годов была расцветом советского модернизма и – одновременно – признаком его надвигающейся смерти. И если шестидесятники были акторами – творцами истории, по крайней мере – оттепели и перестройки, то семидесятники оставались скорее мудрыми непротивленцами.
Жизнетворчество Бахытжана Канапьянова выбивается из этого сценария: достаточно вспомнить его участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС или диссидентское стихотворение-поступок, в котором автор ставит диагноз поколению:
Позабытый мной с детства
язык,
пресловутое двуязычие,
При котором теряю свой лик
И приобретаю двуличие.
Я пойму неизвестного мне
уходящего аборигена.
Но когда я средь ночи во сне
перед предком склоняю колено.
Сознаю, что не верит он мне,
как пришельцу из тяжкого
плена.
Усмехнется он в той стороне:
ты меня недостойная смена.
Отметим, что в 2020 году Бахытжан Канапьянов стал единственным лауреатом Государственной премии им. Абая по литературе из казахстанских поэтов, творящих на русском языке. И именно он является автором идеи проведения Всемирного дня поэзии, озвученной в феврале 1996 года в Алматы на поэтическом вечере Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной и Александра Ткаченко.
Почему тексты Канапьянова – прибежище бытия, место силы, находиться в котором так хорошо и спокойно («без вина, без отрицания былого»)? Дело в том, что в его стихах, написанных векзаметром (от слов «век» и «гекзаметр»), встречаются время истории и время повседневности. Стихотворение становится одновременно «точкой сборки» и точкой бифуркации, проходя которую, как сквозь магический кристалл, луч времени расщепляется, порождая мультивселенную поэтического хроноса, открывая нам наши судьбы в прошлых и будущих жизнях.
Очень важно слушать, как Бахытжан Канапьянов, мастер поэтического слова, читает свои стихи, обживая, согревая их, делая метафизические высоты пригодными для жизни. Имея некоторый опыт работы над творческими проектами под его руководством, могу с уверенностью подтвердить определение Бахытжана Мусахановича, многократно слышанное мной от самых разных людей: он – генератор идей. Все его попутные реплики, ни одна из которых не случайна, запоминаются, потому что каждая из них может стать интеллектуальной судьбой.
Многие научные открытия
и политические решения подвергнутся сомнению и исчезнут, все бесспорное пошатнется и рассыплется в прах, растает, сгорит в огне эпохи, но поэзия будет вечной. У Жана Бахыта это не желание писать красиво или изящно, а проявленное в слове изящество личности, стиль жизни автора, его духовный аристократизм. Читателя в его текстах завораживает и придает сил сочетание стиля с поиском истины. Причем истины не столько научной, сколько метафизической, когда поиск оборачивается откровением, а затем – первородным знанием.
И птичьим крылом я ладони
сложу – и линию жизни
Вижу в ладони – будто с
рожденья храню нить Ариадны.
«Раз в столетье – рождается гений ⁄ Ну а мы – лишь потомки его!» – пишет Жан Бахыт, напоминая нам первоначальное значение слова «гений» – «хранитель рода» (от греч. genus – род – человек, по драгоценным крупицам вобравший в свою судьбу гениальность рода, племени, этноса, человечества и ставший его хранителем).
Небо и земля, о вечном вращении которых пишет наш герой, – жернова, откуда на землю падают звезды, завораживающие вечное возвращение гениев. Круги вращаются медленно, поэтому гении так редки. С глубокой древности акт индивидуального творчества порождал своего творца, превращая его в демиурга: от первых рисунков на стенах пещер через изображения действия вокруг них – к первым знакам первого письма. Случайно вспыхнув на заре человечества, индивидуальный голос возвращался, смолкал и снова возникал в культуре, создавая новый логос, нового человека.
Бахытжан Канапьянов пишет историю «слишком человеческого», делая его, к счастью, человеческим. И этот счастливый случай жизни дарует нам шанс оправдания в истории.
А может быть, плач поднебесья
И лунный сквозь сумрак аккорд.
Я вижу – из южного детства
Свисающий с неба апорт.
А там, за ночным перевалом,
Встает восприятием сна
Рождественской свечки огарок
И ель, что живет у окна.
А там, где-то там за грядою,
За горной грядою судьбы
Свет горний встает над тропою
Под скрип одинокой арбы.
А там, где-то там на закате,
Начало второго пути.
Мой мир ошибается в дате,
Все день тот пытаясь найти.
4 октября 2021 года поэту исполняется 70 лет. Хочется пожелать Бахытжану Мусахановичу еще множество творческих векзаметров, которыми мы, его читатели, будем измерять эпоху.
