«Железный» Аюханов поставил новый балет

– У меня травма тазобедренного сустава: упал, вовремя не пошел в больницу, – сообщил Булат Газизович. – Более того, приехал домой – закинул ногу на лестницу, полез за архивом, еще раз упал, получил трещину крестца. Уговорили на операцию, а я, дурак, доверился. Просыпаюсь – ноги онемели. Видимо, задели нерв. Медицина – центры израильские, немецкие, американские, российские – не пошла мне на пользу. Теперь с утра полдня учусь разговаривать, полдня – ходить, могу еще пару па сделать – я не хочу сдаваться. Вот поставил «Аиду».

– Почему в столь трудное время именно этот балет?

– Надо начать с того – почему именно балет-оперу? Потому что меня воспитала оперная симфоническая музыка, я с детства знал все классические оперы наизусть. «Пиковая дама», «Евгений Онегин», «Трубадур», «Травиата», «Аида», «Севильский цирюльник»… Чайковский, Верди, Бизе… Когда учился в ГИТИСе (1959–1964), на сцене Дворца съездов выступала Ла-Скала. Я не пожалел последних денег, чтобы посмотреть всех его звезд. Опера – это проверенное академическое качество. Я благодарен ей за то, что она познакомила меня с классической музыкой. Я же много лет играл вместо концертмейстера. Научился это делать и воспитал в себе осторожное отношение к классике. До, ре, ми, фа, соль, ля, си – это не просто ноты, это тональности и рисунки музыки, если бы я знал ее теорию, сам бы писал балеты.

Говорят, что классика умерла. Да ничего подобного. Она будет царить, пока есть такие, как я. Поэтому я и восстанавливаю статус «Аиды». Такой жанр, как балетная опера, – это другой ключ к пониманию образа, благодаря ей я вернул зрителей в концерт­ные залы. Я боялся браться за «Аиду», она долго лежала у меня в душе. Но я – «железный» Аюха­нов. Если поставлю задачу, то должен сделать. Причем со знаком плюс. Художник, даже постаревший, не может разрываться между бешбармаком, пловом и балетом. Что-то должно быть одно. Я выбрал балет, но нервничаю: а вдруг не получится? Сейчас проснулась ярость – как это?! У меня – и не получится? Ничего подобного!

Балет – это тонкое, рафинированное искусство, превращенное в загадку. Я в своих балетных постановках реанимирую свои молодые амбиции, потому что когда был студентом, то не полностью использовал заложенные во мне резервы. Видите, у меня запонки – серп и молот. Это в честь балета «Серп и молот», где есть партии Сталина, Карла Маркса, Ленина, где я сам танцевал некоторые партии. Теперь ставлю маленькие концертные номера, испытанные коллективом за 50 лет. Например, сюиту на музыку Клода Дебюсси хочу поставить. Если не помру, конечно. 82 года – это не шутки. Я постарел? Скажите честно?

– Не очень. Вы молоды душой, такой же боевой дух, как и раньше.

– У меня смех сквозь слезы. Карантины меня деморализовали, я на стенку лез без работы. Начал сиделкам рассказывать про оперу «Аида», про то, что такое балет, и как к нему прикос­нуться сердцем. Для меня балет – это бальзам, а постановка – это возможность показать то, что умею. А умею я много такого, чего не умеет никто. Это моя нескромность, но я постпред народной массы. Я сверкаю при свете солн­ца и даже луны, потому что никому не завидую. Сегодняшние герои вокального и балетного фронта убеждают меня не стареть быстро. Оперная и симфоническая музыка меня заряжают. Поэтому все время стараюсь слушать Марию Каллас.

Бедно ведь жить не прикажешь, а у нас получается, что бедность (на постановку «Аиды» выделено до обидного мало денег) рождает синтез творческого, бытового, наземного, небесного. Меня это стимулирует. В моей балетной «Аиде» другой образ главной героини. В опере с ее законченной совершенной драматургией каждая нота балетная, и это помогло срежиссировать мне красивый балет на слова «Пойдем же, следуй за мной, и ты узнаешь, по плечу ли тебе бороться со мной»…

Я «бабочку» (галстук. – Ред.) надел лично для Вас. Был бы я пошустрее, то привез бы их из фирменных магазинов Франции, когда получал там Сократовскую премию (международная Сократовская премия в области культуры и искусства – International Socrates Prize). А эта «бабочка» чисто моя, авторская. Дома у меня целый склад одежды и ­белья, гардероб не меньше, чем у Екатерины II, но в 82 года я снова оказался в пеленках. Меня сейчас заворачивают в одежды. Дочь говорит: «Ты должен держать марку». Даже сиделки коман­дуют мною: «То не надо, наденьте это». Иногда они ссорятся между собой за то, как одеть меня.

Да, я не паникер, я исполнительный человек. Мне нельзя мешать, когда я работаю. Для меня работа – не просто кусок хлеба, а мой облик, мое содержание. Мне не надо нравиться зрителю. Он давно в меня влюблен, а я отвечаю ему взаимностью. Я держу в своем балете только людей перспективных. Для меня перспективные – это душа и сердце, бывает так, что у балерины есть и руки, и ноги, а сердца нет. Артисты наши растут на репертуаре. Поэтому у меня иногда случаются удачи.

– Вы все такой же хулиган?

– Нет, я не хулиган. Из меня его делают. Когда подходят с дешевыми шутками, я могу в сердцах ляпнуть грубость, чтобы отстали. Вот так я защищаю искусство.

– А если бы Вы поддались когда-то влиянию однокашника Нуреева и тоже уехали от нас?

– Если бы я уехал, то кто бы воевал? Когда я окончил ­ГИТИС, для меня в Казахстане не оказалось места балетмейстера. И я уехал в Харьков, труппа там мне понравилась, но мама категоричным тоном заявила: «Ни в коем случае! Позвони министру культуры». Я позвонил. Министр, Ляйля Галимовна Галимжанова, сказала, что я – достояние респуб­лики, и что без меня балетному кораблю не сдвинуться с места. И мне доверили художественное руководство Алматинским балетным училищем. В общем, все карты в руки. Я был молодой, всего 26 лет, но уже не сопливый. Еще в те годы мы с балериной Манской и скрипачом Миклашевским организовали театр двух актеров с двумя отделениями: первое – страницы казахского эпоса, второе – концертные номера. В театре оперы и балета имени Абая, где я числился артистом балета с правом ставить спектакли, меня терроризировали, и я решил создать свой коллектив. Так при Казахконцерте появился «Молодой балет Алма-Аты». В 1975 году наш коллектив стал ансамблем классического танца, в 2003-м – Академическим теат­ром танца.

За своих артистов я всегда стоял горой. Казахи ведь доверчивый народ, часто «садятся в лужу», а я давал возможность этой луже высохнуть. В общем, от скромности я не умру. Наверху моя самонадеянность не нравилась, но терпели. Не за талант, а за осмысленное искусство. Балет – это наука, там есть много вопросов, на которые нужно искать ответы. Чем отличаются российские балеты от казахского? Почему западные балерины не умеют танцевать адажио (у них набор хореографии – лишь бы быть красивой)?

В 90-е я ездил на птицефабрики, чтобы артисты не сидели голодными, из дома таскал крупы – я же запасливый. Чтобы они бросили курить эту вонючую «Приму», покупал «Мальборо» и «Уинстон».

– Вы сами тоже курите?

– Бросил два года назад. Не бросил бы, но голова стала болеть. Я вообще много от чего отказался сейчас. Пить теперь мне можно только лекарства, волосы вот впервые за 20 лет перестал красить. Сижу сейчас на диете, хотя всегда любил поесть, и учеников своих водил в рестораны, чтобы научить вкус­но есть и пить, держать вилку и нож. Гулять так гулять – вот мой девиз!

Когда моя сестра, ныне покойная, говорила, что я не тех угощаю, отвечал, что кормлю людей не потому, чтобы заработать очки, я просто люблю тех, кто ко мне тянется, и что для меня существует только одна профессия – ЧЕЛОВЕК! Я всегда помню о том, что от сумы и тюрьмы зарекаться не надо. Бывало, пристает к тебе на улице пропащий человек, называет тебя по имени, приглядишься, а это – известный художник или композитор! А я стал знаменитым не из-за балета, а когда Нуреев убежал. Зная, что мы однокашники по Ленинградскому балетному училищу имени Агриппины Вагановой (сейчас – Академия русского балета ее имени), кэгэбэшники, ведомства всякие расспрашивали меня о нем много.

– У вас было много общего. Оба – дети репрессированных отцов, например...

– Нет, у нас одинакового было мало. Он в марте родился, а я – в сентябре. Я его таскал на оперу, он меня на симфонические концерты.

И воспитывали нас с ним по-разному. Детство у него было более суровым, сиротским, а меня, младшего, дома берегли как девочку-неженку: тяжелого не поднимай, гвозди не забивай, это не твоя профессия. До ­10-го класса я даже не знал, что должен был быть Куватовым, но у меня фамилия мамы, потому что папиных документов у нее не было и в графе «отец» стоял прочерк.

Кто-то слух пустил, что я родился в тюрьме. Нет! Я даже не знал, что отца, второго секретаря Семипалатинского крайкома партии, репрессировали. От меня скрывали, что мы – семья врага народа. Но если я враг, то кто же тогда друг? Я ведь, как человек благодарный, все время боялся подвести государство, а потому держал и держу марку.

– Будете еще выходить на сцену?

– Если бы я не хромал, я бы не вышел – выскочил. Последний раз я танцевал 14 февраля 2019 года в «Пиковой даме» – старую графиню. Плисецкая танцевала почти до последнего, но это не ориентир для меня, у меня танцует душа.

– Когда и где предполагается премьера «Аиды»?

– Она должна была состоять­ся еще в прошлом декабре, но – коронавирус…