Феномен «Диван лугат-ат-турк»: казахский из глубины веков

Путь к переводу этого фундаментального труда, по ее словам, был долгим и непростым.

Зифа-Алуа владеет восемью языками, но тот, на котором она впервые заговорила и познала грамоту, был язык, на котором писал ее великий дед.

– К огромному сожалению, я не застала Мухтара Ауэзова, – говорит внучка классика. – Я родилась в 1966 году, а его не стало пятью годами раньше. Но я не была обделена любовью бабушек и дедушек. Согласно казахским традициям, старшего ребенка родители нередко отдают им на воспитание. Я была одной из таких детей.

Мои отец и мать поженились по большой любви, их объединял «Жас тұлпар» (неформальное объединение казахской молодежи 60-х годов, обучавшейся в московских вузах. – Ред.). Я желанный ребенок, но маме, студентке химического факультета Московского университета, нужно было защищать диплом, а папа уже окончил Институт восточных языков, который в то время тоже являлся частью МГУ, и был аспирантом Института мировой литературы.

Мои бабушка с дедушкой – Матен и Наз­кен Рахимбековы – считали, что ребенок должен расти в комфортных условиях, а у них в Караганде замечательный дом с большим садом. Вот так я пяти месяцев от роду попала к нағашылар, родителям мамы, которые и сами тогда были далеко еще не стары: бабушке – 48, дедушке – 54. Я купалась в любви их и тетушек – сестер дедушки и бабушки. Там же, в Караганде, меня отдали в первый класс – я пошла с 6 лет в казахскую школу-интернат, других заведений на родном языке там просто не было.

Отец с матерью, конечно, приезжали, и мы к ним тоже ездили. Дедушка с бабушкой, отправляясь в отпуск, оставляли меня каждый год у них в Москве – в общежитии аспирантов. Когда привезли впервые, мне, наверное, было года три. Оглядевшись по сторонам, я выдала: «Осында орыстар көп екен» – «Как много здесь русских».

Когда мне было уже 7 лет, оба родителя уже защитились, и, вернувшись в Алма-Ату, решили забрать меня к себе, несмотря на протесты моих нағашы – им, мол, надо строить карьеру, будет не до ребенка.

Отец с матерью долго думали, в какую школу меня отдать. Хотели в казахскую № 12 с английским уклоном, но потом, памятуя о том, что по существующей тогда системе высшего образования обучение было преимущественно на русском, отдали в 120-ю русскую, но тоже с английским уклоном.

Первые полгода прошли, как в тумане. На русском я, конечно, говорила, но читать, переводить и пересказывать было мукой, ударения я всегда ставила, как в казахском языке – на последний слог.

Школу я окончила в 16 лет. Мне нравились математика и физика, мама у меня была химиком, бабушка – врачом, и они меня настраивали на точные и естественные науки. Но папа в последний момент, буквально недели за две до получения аттестата, спросил: «А не хотела бы ты по семейной традиции стать востоковедом?» Сказал, что на факультете востоковедения выбор языков широчайший: фарси, турецкий, арабский, языки народов Африки, японский, китайский... Сам он овладел китайским и дополнительно турецким. Мама поддержала его: «А может, отец и прав».

И я всерьез задумалась. Если над математикой и физикой надо было серьезно работать – вызубривать формулы, решать задачи и ходить еще на дополнительные занятия, то к изучению языков я относилась, как к хобби, мне это доставляло удовольствие.

Вот так и оказалась на восточном факультете Ленинградского государственного университета. Там же окончила аспирантуру и защитила диссертацию.

А что касается родного языка – казахского, то сфера его применения все больше сужалась, и все же Зифа-Алуа не потеряла его благодаря счастливому стечению обстоятельств.

– Два дома на улице Джамбула, 163 и 165, между улицами Байзакова и Манаса, назывались писательскими, – вспоминает она. – В обоих жили креативные люди – тесно общавшиеся между собой писатели и поэты. Кроме нашей, это были семьи Мухтара Магауина, Сатимжана Санбаева, Аскара Сулейменова, Кадыра Мырзалиева, Кабдеша Жумадилова, Жайсанбека Молдагалиева, Оралхана Бокеева и многих других писателей.

Естественно, все говорили на казахском – сами писатели, их жены, дети, а потом и внуки. Мы, дети, тоже чувствовали себя так, словно живем в одном ауле. По утрам все школьники собирались на трамвайной остановке на улице Строительной, сегодняшней Муканова. Большая часть ездила в 12-ю школу (казахско-английскую), остальные – в № 120 (русско-английскую) и 25-ю (русско-французскую).

Потом, когда я уехала в Ленинград, то изучение арабского шло, конечно, через русский язык, но изоляции от родного казахского не было. Факультет востоковедения ЛГУ располагался на Университетской набережной Невы, а по диагонали от него находился Институт востоковедения – кладезь интеллектуального наследия Востока с богатейшим рукописным фондом на арабском, фарси и тюркских языках.

Студенческие годы

Советское востоковедение было оазисом, где можно было хоть как-то спастись от идеологического давления.

– Главное – там оставались мэтры, которые были учениками еще тех знаменитых дореволюционных востоковедов-универсалов, – рассказывает Зифа. – Например, моим руководителем курсовых и дипломных работ, а потом и кандидатской была профессор Анна Аркадьевна Долинина – дочь крупнейшего литературоведа Аркадия Искоз-Долинина и ученица Игнатия Крачковского, выдающегося петербургского арабиста. И что очень важно, вопрос этнической и лингвистической идентичности не был жестко подчинен доминировавшему дис­курсу коммунистической партии. Там не было шаблонного представления о том, что только русский, французский или английский стоят в иерархической лестнице на самой высоте. Здесь сразу возникало ощущение, что любой регион, который ты выбрал для своей будущей профессиональной стези, – драгоценная крупица мироздания.

Все видели, что такое работа над языком и что за ним стоит. К примеру, когда мы приступили к изучению арабского языка, то начали с каллиграфии. Нас учили затачивать простые карандаши лопаточкой, чтобы, например, при написании выражения «ас-салам алейкум» буквы «алиф» и «лам» шли вначале сверху вниз широкой линией, а на повороте «лам» – тоненькой. Потом шла работа над фонетикой – учили, как держать свое тело, чтобы правильно произвести звук и произнести слово.

Естественно, когда человек обучается чужой культуре и языку, то это неизбежно вызывает у него вопросы:
«А кто я сам? Где моя идентичность? Какой язык для меня важен? Если на арабском языке столько текстов и материалов, то как же обстоит дело с родным языком и культурой?»

Сам подход к обучению на нашем факультете возвращал каждого – будь он таджик, узбек, азербайджанец или казах – к собственному потенциалу, поэтому мы все задавались вопросом: а что мы знаем о родном языке, что мы могли бы рассказать о нем?

В 1991 году, незадолго до распада Сою­за, Зифе Ауэзовой улыбнулась удача – благодаря фонду «Культурная инициатива», созданному Джорджем Соросом, который тогда только-только открыл свои двери в Москве, появилась возможность пройти стажировку в докторантуре Оксфордского университета. Там она снова попала в многонациональную среду. Появились подруги из Индии, Пакистана, Англии, Франции, Германии и, естественно, из арабских стран.

– Когда, будучи молодым, общаешься с таким многообразием людей, каждый из которых в первую очередь пытается раскрыть иностранцам свои культуру и язык, то и собственное самоопределение тоже развивается, – считает ученый. – Для меня стало огромным потрясением, когда в библиотеке института востоковедения Оксфордского университета я обнаружила пять томов об истории казахской литературы, выпущенных в 60-е годы. Первый из них вышел под редакцией Мухтара Ауэзова. В то время я была единственной казашкой в Оксфорде, которая как литературовед занималась историей арабской литературы, а тут я держала в руках историю своей литературы. В этих книгах на высоком теоретическом уровне была показана связь между общетюркским словесным наследием и казахским фольклором – лирическими эпосами, народными пес­нями, жырами о батырах и так далее.

У меня было ощущение счастья от встречи с родной литературой и гордости за фамилию. Я в детстве немного стеснялась, когда почтенные люди, услышав ее, говорили: «Так ты внучка самого Мухтара Ауэзова?!» и ласково гладили по голове. В такие минуты я не знала, что сказать, и только улыбалась. Но тут была гордость не то что за самого деда, а за то, что казахской литературе в его интерпретации есть о чем рассказать миру в категориях и терминах, понятных современной аудитории любой страны. Вот так проходило мое обучение. То есть даже в Оксфорде у меня не было изоляции от родного языка.

Возвращение к истокам

Из Великобритании молодой ученый вернулась в Ленинград для защиты своей диссертации, где встретилась со своим будущим мужем – голландским тюркологом и арабистом Робертом Эрмерсом.

– «Железный занавес» тогда только что пал, Ленинградский институт востоковедения впервые принимал у себя Европейскую конференцию по исламоведению и арабистике, – вспоминает Зифа. – Мы с Робертом познакомились благодаря моему научному оппоненту, выдающемуся арабисту, сыну автора учебника арабского языка, выпущенного в Ташкенте, Анасу Бакиевичу Халидову. Представив нас друг другу, он сказал, что нам наверняка есть о чем поговорить.
И мы с Робертом действительно так увлек­лись разговорами о тюркских языках, о диалектах и грамматике арабского, что стали переписываться и в конце концов поженились.

Просить моей руки он приехал в Алма-Ату к моему дедушке, который к тому времени переехал туда из Караганды. Роберт спрашивал меня перед поездкой о наших традициях и обычаях.
Я сказала, что нужно знать своих предков до седьмого колена, а благословение на брак должен давать самый старший член семьи. И вот они встретились. Когда парень-европеец заговорил на казахском, изумленный дед, переделав его имя в привычного для него Бориса, стал отвечать на русском, но Роберт не знал русского языка, и дедушка, все еще не веря своим ушам, переходил на казахский.

В разгар беседы Роберт заявил дедушке, что хотел бы кое-что показать ему. Оказывается, сходив в архив, он привез свое шежіре до восьмого колена. Увидев выписки из церковных книг и репродукции фото его далеких предков, мой потрясенный дед вспомнил своих предков из Улытау, и у них пошел разговор в духе сравнительной генеалогии. Увлекшись, дед перестал обращать внимание на европейскую внешность Роберта и больше не переходил на русский. «Надо же, у них сохранились записи, а у нас все устно», – сокрушался он.

Так как моя работа находилась тогда здесь – в образовательном центре в фонде Сороса, а у Роберта ее еще не было, то решили, что как только он защитится, то приедет в Казахстан. Здесь мы жили постоянно года три, а потом – перемещаясь между Голландией и Алматы.
У Роберта завязались профессиональные контакты с Институтом востоковедения, потом в КазГУ он преподавал курс по истории арабского языкознания.

Так что у меня не было большого перерыва или ухода от родного языка, а Роберт начал его изучать уже углуб­ленно. После турецкого, на котором он сформировался как тюрколог (когда он говорит на нем, носители языка думают, что он турок), ему уже было не так сложно овладеть казахским. Заодно выучил и русский, хотя и не планировал, но в Алматы без него, особенно в те годы, было невозможно.

По словам Зифы Ауэзовой, многие ее здешние друзья и коллеги, русско­язычные изначально, сейчас пытаются говорить на родном языке.

– И правильно делают, – говорит она. – Поэтому мой первый призыв – вытас­кивайте слова из пассива. Я смотрю на голландцев и вижу, что у них вообще нет стеснения, когда они заговаривают на чужом языке. Выучат, допустим, 15 слов и каждое из них смакуют, холят, лелеют и гордятся собой, прекрасно осознавая, что это путь к налаживанию человеческих связей. Они с таким удовольствием произносят «сәлеметсіз бе, қалыңыз қалай», что носители языка готовы носить их на руках. А вот у нас, у казахов, мне кажется, есть проблемы с налаживанием коммуникации. Имея достаточный запас (от 500 до тысячи слов), комплексуют: а вдруг не так скажу? Я призываю таких людей к тому, чтобы они почаще говорили окружающим позитивные слова: өте қуаныштымын, көп рақмет, қандай жақсы, маған өте ұнап тұр… Они будут очень приятны вашему собеседнику.

Язык – это ведь не только слова, теория и грамматика, а ваш голос, интонация, жесты. Сдерживающее чувство вины и страха – самое страшное, а когда рубикон перейден – вышел и начал что-то говорить, то дальше процесс пойдет сам по себе. Это как вхождение в холодное озеро: вначале страшно, потом заходишь глубже, и все забывается. Убейте в себе этот рабский страх, что кто-то наругает, упрекнет, одернет. Методик изучения языка может быть сколько угодно, но они не помогут, пока не уйдут страх и стеснение.

Все дети Зифы Ауэзовой, в том числе и двое младших, которые родились в Голландии, тоже владеют казахским.

– Жанель, дочь от первого брака, родилась здесь, в Алматы, – рассказывает она. – Моя бабушка, которая научила меня когда-то читать и писать на казахском, то же самое сделала и для своей правнучки. Жанель уже не надо было выбирать язык обучения. В 1993 году, когда она пошла в первый класс, был бум – в русских школах открывали казахские классы. И мы ее отдали в ту же 120-ю школу, где я училась когда-то сама, и даже директор была та же самая, что и в мои школьные годы, – всеми любимая Гизелла Михайловна Бровар.

У двоих младших детей тоже первым языком был казахский. Роберт, может быть, не столько как тюрколог, а сколько как свободный европеец, считает, что детям надо сначала дать родной язык. «Сенің ана тілің – қазақ тілі», – внушал он детям с раннего детства.

Он был уверен, что голландским языком они все равно овладеют. Система образования в этой стране очень последовательная – дети с четырех лет идут в начальную школу, где вся языковая среда голландская, а вот с қазақша можно опоздать. Поэтому, пока дети не пошли в школу, они говорили только на казахском. У меня, конечно, родной язык не такой богатый, но на воспитание детей, на обсуждение с ними книг и фильмов его хватает.

Сейчас Зифа Ауэзова заканчивает перевод трактата Махмуда аль-Кашгари «Диван лугат ат-турк» на русский язык. К этой многотрудной работе ее подвела сама жизнь.

– Когда в 1999 году родился наш третий ребенок, муж предложил «остепениться» и осесть в Голландии, где у него появилась интересная работа в издательстве, а я взялась за большой академический проект – перевод трактата Махмуда аль-Кашгари «Диван лугат ат-турк» по инициативе фонда Сорос-Казахстан.

Ученый напомнила, что в 30-е годы и позже в рамках советской идеологии такая работа считалась проявлением пантюркизма, на переводы трактата было наложено табу. Азербайджанского переводчика «Диван лугат ат-турк» Халид-Саида Ходжаева расстреляли. Когда в фонде Сорос-Казахстан появилась такая программа, как «Переводческие проекты», то по инициативе правления, в первую очередь – историка Нурболата Масанова и писателя Герольда Бельгера, был предложен перевод «Диван лугат ат-турк». Поиски переводчика затянулись, так как объемный трактат требовал знания арабского и тюркских языков. Российские востоковеды Анас Халидов и Сергей Кляшторный, к которым обратился фонд, были заняты преподавательской работой и исследованиями, поэтому согласились на работу только в качестве рецензентов и консультантов.

И тогда Зифа Ауэзова решилась попробовать себя в качестве переводчика этого древнего трактата.

– Наша семья тогда только что переехала в Голландию, мне нужно было сориентироваться, чем я буду там заниматься после рождения ребенка, – рассказывает ученый. – Для арабиста, занимавшегося ранее средневековой арабской литературой, обращение к тюрко-арабскому трактату было, по крайней мере, очень интересным исследованием. Так благодаря Махмуду аль-Кашгари интерес к собственному языку и к его корням получил у меня еще более глубокое измерение в прошлом, дойдя в ретроспективе аж до XI века.

Когда я взялась за работу, сначала было состояние эйфории. Оказалось, что текст, созданный более тысячи лет назад и записанный арабскими буквами, во многих цитатах понятен нынешнему носителю казахского языка! Особенно радовали лаконичные пословицы, узнаваемые в пословицах современного казахского. Благодаря арабской транскрипции я с легкостью узнавала тюркские лексемы рукописи. Это полностью опровергало утверждения советских лингвистических справочников о том, что историю литературного казахского языка следовало отсчитывать лишь с XIX века.