С небом и землей в ладу
1364
Валентина ФИРОНОВА
– Ваша выставка в арт-центре «Куланши» называется «Небо и Земля». Такое ощущение, что вы хотите обнять нашу планету...
– У меня с детства есть странная привычка: люблю смотреть на небо. И не для того, чтобы погодой поинтересоваться, а почувствовать себя более безопасно. Все, что происходит в моей жизни, всегда связано с небом. Приезжая в новые города или необычные места, не фотографирую достопримечательности. Снимаю небо. В разных странах и на разных континентах оно разное, но неизменна энергия, которой небо наполняет человека. Это та сумасшедшая мощь, без которой жить не могу. А земля – то, что меня держит, кормит и не дает улететь на небо.
– Лейла Булатовна, вы, несомненно, человек успешный. Задумывались над тем, что такое успех?
– Успех? Слово и слово! Да и есть ли он вообще? Единственное, от чего я испытываю удовлетворение и, можно сказать, счастье, – это успехи учеников. Разве можно не радоваться достижениям глухонемой девочки, которая занималась в нашей студии, а теперь учится в Москве в институте дизайна? Счастье, когда у детей, учеников, студентов или коллег происходит что-то такое, что раздвигает горизонты. Мне важно видеть, как растут девчонки и мальчишки, которые обучались в колледже. Многие и семьи уже создали, и родителями стали. Они похожи на ручейки, что, сливаясь, превращаются в реки. А те несут свои воды в моря и океаны. Потом стихия становится не подвластной тебе, но это нормально. Сердце согревает то, что ты в свое время в этом ручейке камушек убрал, в том русло углубил, этому нужное направление помог найти. Вот что самое стоящее!
– В своем посвящении отцу вы написали: «К отцу приходили за советом. Но только тогда, когда ситуация была безвыходной. Его очень уважал весь род. Уважал и побаивался». Он первым увидел в вас художника?
– Мой папа был очень сложным человеком, достаточно закрытым, но в то же время даже незнакомым людям с ним становилось комфортно. Внутренне глубокая, творческая личность. Жаль, что ушел из жизни так рано...
Художественная школа – его инициатива. Он практически взял меня за шиворот и в четвертом классе отвел в художку. Потом неделю стоял под окнами школы, чтобы я сдала все экзамены и никуда не сбежала. О живописи я точно не думала. Мама поддержала решение отца, причем подошла к вопросу практически. Обучение в музыкальной школе в то время стоило семь рублей, а в художественной – четыре. Это, по мнению мамы, было плюсом, но она только не учла, что нужно будет еще покупать краски, кисти, бумагу, холсты... А папа и во время обучения не переставал опекать меня. Он мне даже стеки для скульптур вырезал из вишневых палочек. Хотел, чтобы я совершенствовалась и ни в коем случае не останавливалась.
– В одном из ваших стихо-творений есть строка: «Я иду с желанием оттолкнуться от камней ногами и полететь». У «крылатой» мамы, наверное, и дети «крылатые». Чем они занимаются?
– У меня взрослые дети и... маленькие «монстры». У нас два поколения детей. Старшему, Елдену, который осчастливил нас внуком, 27 лет. Он пишет стихи. Жизнь у него была, можно сказать, кочевая. И все, что он видел и впитывал душой, отражал стихами. Мог начать стихотворение на одном языке, продолжить на другом, закончить на третьем. Это естественно у него происходит. Он так чувствует, ему важно одни переживания отразить на одном языке, другие – на другом. Единственное, о чем я попросила его в детстве, чтобы он принес мне черный пояс по таэквондо. Он принес, положил и улыбнулся: «Довольна?»
Дочь Дария тоже пишет. Проза у нее получается стихообразная. Красивая, изящная, тонкая. Когда читаю, слезы наворачиваются. Не только себя вспоминаю в ее 17-летнем возрасте, но и думаю, как хрупка и беззащитна эта пора. Трогает и игра дочери на скрипке.
Младший сын, Тамерлан, – первоклассник. Чувство цвета и формата у него совершенно сумасшедшее. А усидчивости мы ждем. И наконец, самая младшая дочь, Инара, наверное, будет «Анной Нетребко». Когда она громко кричит, у нас стекла дрожат. Ей еще нет четырех, но она может повторить любую фразу на любом языке. Причем с точно такой же интонацией, с какой ее произнесли. Со слухом у нее все в порядке. С цветом тоже. Иногда я смотрю на нее и думаю, что она станет дизайнером одежды. Нередко она открывает шифоньер и начинает надевать на себя вещи, которые ей попадаются. И неважно, чьи они. Она их «трактует» по-своему. Если носок окажется на голове, не сомневайтесь – такова ее дизайнерская находка.
– Вам не приходится разрываться между живописью и детьми?
– Никакого разрыва в принципе быть не должно. Что значит быть матерью, что значит быть художником? Это же не означает, что ты приходишь в мастерскую, дверь закрываешь – и все: «Ко мне не подходите!» Хотя мужчины именно так часто и поступают. Обычно у мам творчество и работа начинаются одновременно. Открыл глаза и... творчество началось. Мы можем с детьми зубной пастой на зеркале что-нибудь вместе нарисовать. Потом тоже вместе отмывать. Это творчество или воспитание? Я не знаю. Младшая дочь, например, любит ходить ко мне в мастерскую. И всегда говорит: «Пойдем на твою краскоработу». Она умудряется то руку, то ногу сунуть в банки с красками. Иногда получаются очень прикольные вещи.
– Давайте снова вернемся к небу. Какое, по-вашему, небо Астаны?
– Потрясающее! Почему Астана так стремительно развивается? У столицы мощная энергетика. Небо Астаны для меня – сплошное откровение. Оно прямо несется на меня. Утром просыпаешься – небо красное. Пошла, что-то сделала, а оно уже лилово-голубое. А облака какие стремительные! В Европе они по три дня могут стоять на месте.
Астана мне очень нравится. От нее я уже не оторвусь. Мы даже маму сюда перевезли. На самом деле таких городов, как наша столица, которые чувствуешь на энергетическом уровне, мало. Приезжаю сюда и знаю – это мое! Прекрасны и Париж, и Рим. Да, там красиво, достопримечательностей много, а вот остаться там жить не хочется. Есть только несколько городов (конечно, я не везде побывала), где бы могла остаться на долгое время. Но в любом случае знаю, что вернусь в Астану.
– А ближе всего, наверное, родное балхашское небо?
– Именно потому, что родное. Там я была самым счастливым в мире ребенком, потому что ела морковку с грядки, виноград с лозы. Часто смотрела на звезды, и мне казалось, что стоит протянуть к ним руки, они останутся у тебя в ладонях. Звезды были так досягаемы! И такое странное детское восприятие сохранилось до сих пор.
– Вы много путешествовали, жили в Турции, Германии, сейчас в связи с работой мужа – в Австрии... Вы легкий на подъем человек?
– На самом деле я очень люблю сидеть дома. Но в любую секунду готова двинуться в путь. У меня есть «тревожный» чемоданчик, который всегда наготове. Надо будет, схвачу его и побегу туда, где меня ждут. У казахов есть выражение «амалсыздан», смысл которого – «надо встать и идти». Так, наверное, поступали кочевники, наши далекие предки.
– Чем занимаетесь в Вене?
– Можно сказать, просветительской работой. Пытаюсь донести до людей суть, глубину, красоту и мудрость казахской культуры. Для меня это крайне важно. Я живу в Вене, но все, что происходит в центре современного искусства «Куланши» в Астане, держу под контролем. Работа идет в прежнем режиме.
– Каждая ваша картина, как окно в другой мир – вселенски неохватный, манящий своей неземной красотой. Как рождается магия ваших полотен?
– Возможно, это послужит поводом для того, чтобы мне поставить «диагноз», но я не хочу ограничивать себя рамками своего физического существования. В этот самый момент, в этом самом месте. Абсолютно убеждена, что человек может находиться в разных местах и в разных временах, тогда и там, где он захочет быть. У каждого из нас есть особая память. Одни ее называют памятью о прошлой жизни, другие – генетической. Когда беру в руки предметы, сохранившиеся со времен древнего мира, или изучаю рисунки той поры, я не считаю это чужим. Прикасаюсь – и чувство такое, что побывала во всех этих древних цивилизациях. Смотрю и хочется воскликнуть: «О! Я это видела! Это знаю!»
– Расскажите об этих открытиях подробнее.
– У меня есть графика, посвященная Кносскому дворцу на Крите. Когда я начала работать над серией, познакомилась с замечательной личностью – археологом, которая ведет раскопки в Кноссе, достает артефакты из-под земли, расчищает фрески. Она спросила однажды: «Почему ты рисуешь Кносс?» – «Потому что мне кажется, я там была». Она засмеялась: «Ты только никому не говори, но мне кажется, что я тоже...»
Меня охватывает необыкновенное волнение, когда наш выдающийся археолог, первооткрыватель знаменитых Берельских курганов Зейнолла Самашевич Самашев показывает уникальные находки. Мне о них хочется прокричать всему миру. Это настолько прекрасно! О таких находках должны знать все, независимо от страны проживания. Как, например, о Нефертити.
– Тематика ваших картин воспринимается как фантазийная. В каждой – загадка и скрытый вопрос. Вам важно быть со зрителем на одной волне?
– Раз человек пришел на мою выставку, значит, он хочет понять мой замысел, в чем-то разобраться. Значит, ему интересно. Я никогда не пишу пейзаж или портрет. Изображаю свои чувства по отношению к этому пейзажу или к человеку. Если это понимают, я радуюсь. А когда спрашивают: «Почему твоя лошадь зеленая?», не знаю, как объяснить. Потому что она большая. Она вот такая! По энергетике она зеленая или красная. Вот так вот!
– Вам комфортно в нашем веке, в нашем времени?
– А что такое наше время? Женщина была женщиной две и три тысячи лет назад и будет женщиной в следующем веке. А любить, быть преданной, доброй... Так ведь это все зависит от нас. Мне спокойно с коллегами, когда мы говорим на одном языке, а когда начинается коммерциализация... Мне кажется, художники должны общаться на другом уровне. Я открыта к общению и к сотрудничеству со всеми, но нужно понимать, что есть очень тонкий план, который принадлежит чисто искусству, а все, что вокруг, не так важно, второстепенно.
– На выставках часто бываете?
– Выборочно. Не всегда понимаю, куда сейчас идет концептуальное искусство. Конечно, такие слова, как «концепт», «контемпорари», звучат актуально, красиво, но при этом мне важно знать: «А зачем?»
Для чего изобразительное искусство вообще появилось на свет? Например, наши предки рисовали в пещерах, чтобы кому-то помолиться или к чему-то призвать. У них был абсолютно четкий расчет. И было понятно, зачем они это делали. Искусство должно быть адресовано человеку. А «голая мысль» не впечатляет. В таких случаях мне всегда хочется сказать: «Ребята, мы все периодически думаем умные мысли. Когда принимаем душ или когда варим кофе, но это не значит, что мы их должны демонстрировать всему миру». В искусстве есть огромное присутствие магии. Волшебства, колдовства, шаманства. Как угодно назовите, но это что-то запредельное. Совершенно не материальное.
– Завораживают на выставке «Ведуньи», написанные в необычной технике. Чем привлекли вас эти лица?
– Когда я вижу женское лицо, которое «цепляет», мне хочется сделать его очень мягким. Мне нужны яркие цвета и графичность. Пастели для воплощения замысла мало. Я ее создаю на бумаге, а затем переношу на картон. Серия мистическая. Причем все женщины, вне зависимости от возраста, сильные личности и с яркими характерами. Их отличает что-то таинственно-магическое. Этим они и притягательны.
– Стихи продолжаете писать?
– Пишу, когда не писать невозможно. В основном стихийно, спонтанно. Чаще всего в телефоне. А потом, когда перечитываешь или отправляешь на почту, такие смешные «очепятки» встречаются. То твердого знака нет, то кавычек, то запятой...
– У меня с детства есть странная привычка: люблю смотреть на небо. И не для того, чтобы погодой поинтересоваться, а почувствовать себя более безопасно. Все, что происходит в моей жизни, всегда связано с небом. Приезжая в новые города или необычные места, не фотографирую достопримечательности. Снимаю небо. В разных странах и на разных континентах оно разное, но неизменна энергия, которой небо наполняет человека. Это та сумасшедшая мощь, без которой жить не могу. А земля – то, что меня держит, кормит и не дает улететь на небо.
– Лейла Булатовна, вы, несомненно, человек успешный. Задумывались над тем, что такое успех?
– Успех? Слово и слово! Да и есть ли он вообще? Единственное, от чего я испытываю удовлетворение и, можно сказать, счастье, – это успехи учеников. Разве можно не радоваться достижениям глухонемой девочки, которая занималась в нашей студии, а теперь учится в Москве в институте дизайна? Счастье, когда у детей, учеников, студентов или коллег происходит что-то такое, что раздвигает горизонты. Мне важно видеть, как растут девчонки и мальчишки, которые обучались в колледже. Многие и семьи уже создали, и родителями стали. Они похожи на ручейки, что, сливаясь, превращаются в реки. А те несут свои воды в моря и океаны. Потом стихия становится не подвластной тебе, но это нормально. Сердце согревает то, что ты в свое время в этом ручейке камушек убрал, в том русло углубил, этому нужное направление помог найти. Вот что самое стоящее!
– В своем посвящении отцу вы написали: «К отцу приходили за советом. Но только тогда, когда ситуация была безвыходной. Его очень уважал весь род. Уважал и побаивался». Он первым увидел в вас художника?
– Мой папа был очень сложным человеком, достаточно закрытым, но в то же время даже незнакомым людям с ним становилось комфортно. Внутренне глубокая, творческая личность. Жаль, что ушел из жизни так рано...
Художественная школа – его инициатива. Он практически взял меня за шиворот и в четвертом классе отвел в художку. Потом неделю стоял под окнами школы, чтобы я сдала все экзамены и никуда не сбежала. О живописи я точно не думала. Мама поддержала решение отца, причем подошла к вопросу практически. Обучение в музыкальной школе в то время стоило семь рублей, а в художественной – четыре. Это, по мнению мамы, было плюсом, но она только не учла, что нужно будет еще покупать краски, кисти, бумагу, холсты... А папа и во время обучения не переставал опекать меня. Он мне даже стеки для скульптур вырезал из вишневых палочек. Хотел, чтобы я совершенствовалась и ни в коем случае не останавливалась.
– В одном из ваших стихо-творений есть строка: «Я иду с желанием оттолкнуться от камней ногами и полететь». У «крылатой» мамы, наверное, и дети «крылатые». Чем они занимаются?
– У меня взрослые дети и... маленькие «монстры». У нас два поколения детей. Старшему, Елдену, который осчастливил нас внуком, 27 лет. Он пишет стихи. Жизнь у него была, можно сказать, кочевая. И все, что он видел и впитывал душой, отражал стихами. Мог начать стихотворение на одном языке, продолжить на другом, закончить на третьем. Это естественно у него происходит. Он так чувствует, ему важно одни переживания отразить на одном языке, другие – на другом. Единственное, о чем я попросила его в детстве, чтобы он принес мне черный пояс по таэквондо. Он принес, положил и улыбнулся: «Довольна?»
Дочь Дария тоже пишет. Проза у нее получается стихообразная. Красивая, изящная, тонкая. Когда читаю, слезы наворачиваются. Не только себя вспоминаю в ее 17-летнем возрасте, но и думаю, как хрупка и беззащитна эта пора. Трогает и игра дочери на скрипке.
Младший сын, Тамерлан, – первоклассник. Чувство цвета и формата у него совершенно сумасшедшее. А усидчивости мы ждем. И наконец, самая младшая дочь, Инара, наверное, будет «Анной Нетребко». Когда она громко кричит, у нас стекла дрожат. Ей еще нет четырех, но она может повторить любую фразу на любом языке. Причем с точно такой же интонацией, с какой ее произнесли. Со слухом у нее все в порядке. С цветом тоже. Иногда я смотрю на нее и думаю, что она станет дизайнером одежды. Нередко она открывает шифоньер и начинает надевать на себя вещи, которые ей попадаются. И неважно, чьи они. Она их «трактует» по-своему. Если носок окажется на голове, не сомневайтесь – такова ее дизайнерская находка.
– Вам не приходится разрываться между живописью и детьми?
– Никакого разрыва в принципе быть не должно. Что значит быть матерью, что значит быть художником? Это же не означает, что ты приходишь в мастерскую, дверь закрываешь – и все: «Ко мне не подходите!» Хотя мужчины именно так часто и поступают. Обычно у мам творчество и работа начинаются одновременно. Открыл глаза и... творчество началось. Мы можем с детьми зубной пастой на зеркале что-нибудь вместе нарисовать. Потом тоже вместе отмывать. Это творчество или воспитание? Я не знаю. Младшая дочь, например, любит ходить ко мне в мастерскую. И всегда говорит: «Пойдем на твою краскоработу». Она умудряется то руку, то ногу сунуть в банки с красками. Иногда получаются очень прикольные вещи.
– Давайте снова вернемся к небу. Какое, по-вашему, небо Астаны?
– Потрясающее! Почему Астана так стремительно развивается? У столицы мощная энергетика. Небо Астаны для меня – сплошное откровение. Оно прямо несется на меня. Утром просыпаешься – небо красное. Пошла, что-то сделала, а оно уже лилово-голубое. А облака какие стремительные! В Европе они по три дня могут стоять на месте.
Астана мне очень нравится. От нее я уже не оторвусь. Мы даже маму сюда перевезли. На самом деле таких городов, как наша столица, которые чувствуешь на энергетическом уровне, мало. Приезжаю сюда и знаю – это мое! Прекрасны и Париж, и Рим. Да, там красиво, достопримечательностей много, а вот остаться там жить не хочется. Есть только несколько городов (конечно, я не везде побывала), где бы могла остаться на долгое время. Но в любом случае знаю, что вернусь в Астану.
– А ближе всего, наверное, родное балхашское небо?
– Именно потому, что родное. Там я была самым счастливым в мире ребенком, потому что ела морковку с грядки, виноград с лозы. Часто смотрела на звезды, и мне казалось, что стоит протянуть к ним руки, они останутся у тебя в ладонях. Звезды были так досягаемы! И такое странное детское восприятие сохранилось до сих пор.
– Вы много путешествовали, жили в Турции, Германии, сейчас в связи с работой мужа – в Австрии... Вы легкий на подъем человек?
– На самом деле я очень люблю сидеть дома. Но в любую секунду готова двинуться в путь. У меня есть «тревожный» чемоданчик, который всегда наготове. Надо будет, схвачу его и побегу туда, где меня ждут. У казахов есть выражение «амалсыздан», смысл которого – «надо встать и идти». Так, наверное, поступали кочевники, наши далекие предки.
– Чем занимаетесь в Вене?
– Можно сказать, просветительской работой. Пытаюсь донести до людей суть, глубину, красоту и мудрость казахской культуры. Для меня это крайне важно. Я живу в Вене, но все, что происходит в центре современного искусства «Куланши» в Астане, держу под контролем. Работа идет в прежнем режиме.
– Каждая ваша картина, как окно в другой мир – вселенски неохватный, манящий своей неземной красотой. Как рождается магия ваших полотен?
– Возможно, это послужит поводом для того, чтобы мне поставить «диагноз», но я не хочу ограничивать себя рамками своего физического существования. В этот самый момент, в этом самом месте. Абсолютно убеждена, что человек может находиться в разных местах и в разных временах, тогда и там, где он захочет быть. У каждого из нас есть особая память. Одни ее называют памятью о прошлой жизни, другие – генетической. Когда беру в руки предметы, сохранившиеся со времен древнего мира, или изучаю рисунки той поры, я не считаю это чужим. Прикасаюсь – и чувство такое, что побывала во всех этих древних цивилизациях. Смотрю и хочется воскликнуть: «О! Я это видела! Это знаю!»
– Расскажите об этих открытиях подробнее.
– У меня есть графика, посвященная Кносскому дворцу на Крите. Когда я начала работать над серией, познакомилась с замечательной личностью – археологом, которая ведет раскопки в Кноссе, достает артефакты из-под земли, расчищает фрески. Она спросила однажды: «Почему ты рисуешь Кносс?» – «Потому что мне кажется, я там была». Она засмеялась: «Ты только никому не говори, но мне кажется, что я тоже...»
Меня охватывает необыкновенное волнение, когда наш выдающийся археолог, первооткрыватель знаменитых Берельских курганов Зейнолла Самашевич Самашев показывает уникальные находки. Мне о них хочется прокричать всему миру. Это настолько прекрасно! О таких находках должны знать все, независимо от страны проживания. Как, например, о Нефертити.
– Тематика ваших картин воспринимается как фантазийная. В каждой – загадка и скрытый вопрос. Вам важно быть со зрителем на одной волне?
– Раз человек пришел на мою выставку, значит, он хочет понять мой замысел, в чем-то разобраться. Значит, ему интересно. Я никогда не пишу пейзаж или портрет. Изображаю свои чувства по отношению к этому пейзажу или к человеку. Если это понимают, я радуюсь. А когда спрашивают: «Почему твоя лошадь зеленая?», не знаю, как объяснить. Потому что она большая. Она вот такая! По энергетике она зеленая или красная. Вот так вот!
– Вам комфортно в нашем веке, в нашем времени?
– А что такое наше время? Женщина была женщиной две и три тысячи лет назад и будет женщиной в следующем веке. А любить, быть преданной, доброй... Так ведь это все зависит от нас. Мне спокойно с коллегами, когда мы говорим на одном языке, а когда начинается коммерциализация... Мне кажется, художники должны общаться на другом уровне. Я открыта к общению и к сотрудничеству со всеми, но нужно понимать, что есть очень тонкий план, который принадлежит чисто искусству, а все, что вокруг, не так важно, второстепенно.
– На выставках часто бываете?
– Выборочно. Не всегда понимаю, куда сейчас идет концептуальное искусство. Конечно, такие слова, как «концепт», «контемпорари», звучат актуально, красиво, но при этом мне важно знать: «А зачем?»
Для чего изобразительное искусство вообще появилось на свет? Например, наши предки рисовали в пещерах, чтобы кому-то помолиться или к чему-то призвать. У них был абсолютно четкий расчет. И было понятно, зачем они это делали. Искусство должно быть адресовано человеку. А «голая мысль» не впечатляет. В таких случаях мне всегда хочется сказать: «Ребята, мы все периодически думаем умные мысли. Когда принимаем душ или когда варим кофе, но это не значит, что мы их должны демонстрировать всему миру». В искусстве есть огромное присутствие магии. Волшебства, колдовства, шаманства. Как угодно назовите, но это что-то запредельное. Совершенно не материальное.
– Завораживают на выставке «Ведуньи», написанные в необычной технике. Чем привлекли вас эти лица?
– Когда я вижу женское лицо, которое «цепляет», мне хочется сделать его очень мягким. Мне нужны яркие цвета и графичность. Пастели для воплощения замысла мало. Я ее создаю на бумаге, а затем переношу на картон. Серия мистическая. Причем все женщины, вне зависимости от возраста, сильные личности и с яркими характерами. Их отличает что-то таинственно-магическое. Этим они и притягательны.
– Стихи продолжаете писать?
– Пишу, когда не писать невозможно. В основном стихийно, спонтанно. Чаще всего в телефоне. А потом, когда перечитываешь или отправляешь на почту, такие смешные «очепятки» встречаются. То твердого знака нет, то кавычек, то запятой...
