Колодцы времени

«Главпочтамт» – это дневник 40-летней давности, который Мурат Ауэзов вел в нелегкое для него время после уничтожения книги «Эстетика кочевья» и разгрома молодежного объединения «Жас тулпар», расцененного властью как националистическое и политически чуждое. Тогда ярко заявивший о себе амбициозный выпускник Института восточных языков при Московском государственном университете оказался, по сути, выброшенным из жизни – он был лишен любимой работы, возможности печататься, открыто выражать свои мысли.

Приверженец живого неподцензурного устного слова, молодой Мурат Ауэзов, в котором, как он сам говорил, укоренилась нелюбовь к письмотворчеству, начал вести дневник. Причем писал его не в кабинете за письменным столом, а во время странствий по необъятным казахским просторам.

«В прикаспийской степи это было, в одиноком глинобитном домике, – читаем мы на одной из первых страниц его дневника. – Зимняя ночь, раскаленная печь, верблюжий горб на ужин, добрые, натруженные руки, подающие чай, мой отрешенный ожесточенный монолог о запрещенном вечере Махамбета и – вспыхнувший в полутьме взгляд старческих глаз, и слова, волевые, твердые: почему не напишешь об этом?»

Ауэзов понимал – это была работа, как говорится, в стол, без надежды опубликования. Надо сказать, что дневники вели многие писатели. Например, для Льва Толстого это было средством выражения его чувств и мыслей. Более того, именно благодаря дневниковым записям мы можем проследить, как шло нравственное и духовное формирование гения. Интересно, что у Льва Николаевича были разные дневники – одни открытого типа, которые предполагались для постороннего чтения и даже для публикации. Но был дневник исповедальный, который он вел в последние годы жизни для себя. Лев Николаевич даже сделал тайник в ножке своего кресла, куда прятал его от посторонних глаз.

Вот и свой дневник Мурат Ауэ­зов тоже писал для себя. В нем не найти каждодневных бытовых описаний событий, хотя, следуя дневниковой традиции, автор помечает свои записи определенными датами. Дневник для него – это прежде всего способ осмысления определенных событий, размышление о времени и о себе, о нравственном выборе, который всегда стоял перед интеллигенцией. Так было и с его отцом – классиком казахской литературы Мухтаром Ауэзовым, которому во времена сталинских репрессий тоже пришлось выбирать между совестью писателя и лояльностью к властям.

– Что же касается отца, то сейчас я пониманию, это он играл с властью: даже вроде бы покаявшись, сохранил чувство собственного достоинства, – поясняет Мурат Мухтарович. – А мы были тогда совсем молодыми, и у нас не было такой возможности. И у меня был характер моей мамы Фатимы – никаких компромиссов, никаких покаяний.

Возможно, эта бескомпромисс­ность вызвана тем, что Мурат Ауэзов, его близкие друзья были представителями уже следующего поколения творческой интеллигенции, вдохнувшими воздух свободы хрущевской оттепели.

– Я слушал Евтушенко у памятника Пушкину, Вознесенского на стадионе, бывал на знаменитых вечерах в Политехническом, где выступали прославленные барды – Булат Окуджава, молодые Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, – рассказывает Мурат Мухтарович. – В Москве проходили выставки запрещенных ранее художников Малевича, Кандинского. Но этот воздух свободы для нас оказался очень дорогим.

Окрыленный первыми успехами, два года подряд Мурат получал премии как автор «Лучших статей года» в известнейшем тогда журнале «Дружба народов», он вернулся на родину, полный планов и замыслов.

– У меня была мечта, и я основательно себя к этому готовил – воспитывать молодые умы в КазГУ, на филфаке, – рассказывает он. – Ведь у меня было хорошее востоковедческое образование, я окончил аспирантуру Института мировой литературы по теории литературы. Это была самая серьезная школа в Союзе. Причем я был первым из Казахстана, кто ее успешно прошел, защитился, стал кандидатом наук, и у меня было что сказать студентам. Но мне запретили заниматься преподавательской деятельностью. Скажу больше, мне вообще стало сложно куда-либо устроиться на работу. Казалось, моему прекрасному белокрылому Тулпару, набиравшему бег, подрезали крылья.

Правда, работу он вскоре нашел, и довольно престижную: с подачи Михаила Ивановича Исиналиева, который тогда был завотделом культуры ЦК, Ауэзов стал собкором «Литературной газеты» по Казахстану, а вскоре его приняли младшим научным сотрудником в Институт философии и права.

К этому времени в Алма-Ату стали возвращаться и друзья Мурата, также завершившие учебу в Москве – филологи, музыковеды, историки. Образовался круг единомышленников, которые решили сделать что-то серьезное, и в 1976 году сообща написали книгу «Эстетика кочевья». Эта коллективная монография получила самые высокие оценки ведущих московских специалистов. Тогда впервые была предпринята попытка философского осмысления художественного опыта кочевых народов. По сути, это было новое слово в эстетике. Им казалось – вот она, победа! Но вместо этого произошел очередной крах иллюзий: по решению Бюро ЦК Компартии Казахстана книгу пустили под нож. Партийные чиновники увидели в ней идеализацию прошлого, чуждого советскому строю. Хотя крамолы-то в книге не было, а только своего рода вольномыслие: молодые авторы позволили себе отказаться от политизированной версии истории, не уходящей дальше XV века.

– Мы обратились к ранней истории – во времена Чингисхана, древних тюрков, гуннов, саков. Причем рассматривали историю и ее художественную составляющую как целое, в движении, в причинно-следственных связях, без пропусков, искусственных «белых пятен». Перед нами открылись трагические страницы национальной истории, захлопнутые цензурой для изучения и осмысления, такие как катастрофическая гибель народа в годы коллективизации 30-х годов, – уточняет Мурат Мухтарович.

Протест против фрагментарного, пунктирного понимания истории вызвал ярость тогдашней власти. А Мурата Ауэзова как руководителя авторской группы заставили публично покаяться в своих ошибках и заблуждениях. Но он категорически отказался «сам себя высечь», как он говорил. Тогда и наступили «черные времена». Ауэзов с друзьями в качестве члена Общества охраны памятников стал уезжать в степи, где не было партийных чиновников, где жили простые люди, которые тоже искали ответы на многие мучившие их вопросы. Неодолимая потребность высказаться появилась и у «обожженного несправедливостью» Мурата.

Так возник дневник, своеобразный по содержанию, по манере высказываний, который стал для него чем-то вроде приюта для души. Хотя по стилю это, скорее, эссе, глубоко философское, насыщенное историческими ассоциациями и параллелями, в чем-то слишком наукообразное, а в чем-то легкое и светлое, напоминающее тонко выписанные стихи в прозе.

«Устное слово – пламя костра, дающего свет и тепло в эту ночь, в этом месте, – читаем мы на дневниковых страницах. – Оно – роса на травах, исчезающая в полдень. В нем память о прошлом и мечта о будущем живут в свернутом виде, ибо занято оно настоящим, хотя и настояно на незыблемо-вечном. Летящей в цель стреле – ему чуждо поступательное восхождение к истине».

Свою книгу Мурат Ауэзов назвал «Главпочтамт», объяснив это так: «Вот удобное место для письма – Главпочтамт. Перу стремительно бежать по листу бумаги здесь естественно. И слова должны являться особые: адресованные близкому человеку, с надеждой и верой в целебную силу свою. Если вы помните, на главпочтамт приходили люди и стоя писали, никому не было дела до другого, но каждый писал для какого-то очень близкого ему человека, который был где-то там, далеко, в пространстве. А тогда пространство воспринималось как удушающее, тоталитарное, да и время было жесткое, которое диктовало тебе правила поведения».

Ауэзову действительно надо было подняться над суетой, чтобы мозаика жизни сложилась в единую картину мира, где он определил бы и свое место. На вопрос, почему он решил опубликовать дневник сейчас, через 40 с лишним лет после его написания, он ответил: «Написанному быть обнародованным – это справедливо. Тем более что там нет испугавшегося, смалодушничавшего человека. Наоборот, в моем дневнике представлен вполне достойный человек того времени. И почему его голос не может быть услышан? Хотя тогда я даже не думал – в стол пишу или нет, мой голубой дневник всегда был со мной. Сейчас он хранится в Государственном национальном музее в столице, поэтому легко убедиться, что я ни слова не добавил в то, что было когда-то написано. Я свой дневник не переписывал, не дописывал, не приукрашивал».

Надо сказать, что за прошедшие десятилетия ауэзовский дневник не только не потерял актуальности, более того – он поразительно точно укладывается в реалии сегодняшнего дня. Легко читается, да и выглядит как небольшая тетрадка, в которой хочется делать закладки, которую хочется перелистывать, перечитывая отдельные записи, находя в них подтверждения и своим мыслям.

Бег времени

Книга «Времен связующая нить», как представляется, стала для Мурата Ауэзова во многом рубежной, в ней воедино сведены его лучшие философские, литературные и публицистические работы. Автором предпринята дерзкая попытка соединить тем самым «распавшуюся связь времен». И в этом книга воспринимается как своего рода продолжение «Главпочтамта». Но теперь ее автор уже не начинающий ученый, а Мастер, много испытавший, много передумавший, для которого история – не только наше прошлое, это то общее начало, откуда пошли все мы – нации и народы, населяющие Землю. История в понимании писателя, как корни у дерева: уничтожь корни – погибнет все дерево.

Именно поэтому несколько лет назад Мурат Ауэзов воодушевленно воспринял государственную программу по культурному наследию. Суть ее – феномен наследственности.

– Нам было важно решить проблему начала, то есть «откуда есть пошла», как принято говорить, история нашего народа, история нашей национальной культуры, – поясняет он. – Ведь чтобы войти в мировую историю полноценным историческим субъектом, нам нужно зрелое историческое самосознание. Вы не задумывались, в чем беда прежнего знания? Здесь тоталитарная система знала, что делала – наше историческое знание было фрагментарным, дробным. То есть это – знай, помни, а этого не моги. Но как только сознание примиряется с таким подходом, оно перестает быть продуктивным. Поэтому нам нужно было увидеть нашу историю как единый поток, текущий из прошлого через настоящее к будущему. Нам представлялось важным увидеть целое в движении, когда важны два фактора – преемственные связи и взаимодействие.

«Мы решили начать отсчет с середины первого тысячелетия до нашей эры. И у нас было для этого историкологическое обоснование начала истории народа. Мы исходили вот из чего: самая страшная трагедия, поразившая Казахстан в ХХ веке, – голод 30-х годов. Это трагический финал конно-кочевой цивилизации. А если есть финал, то должно быть и начало. А начало – это и есть середина первого тысячелетия, время перехода от эпохи бронзы к эпохе железа. Появились железные удила и стремена, конь становится средством покорения больших пространств. В итоге ранние кочевники динамичной силой выходят на евразийские просторы. Возникает новый культурный очаг – конно-кочевая цивилизация. Кочевники начинают выполнять объединяющую функцию. Об этом многие писали, в том числе и Гумилев, о том, что именно тогда и формируется Евразия. Историк Карл Ясперс назвал это время осевой эпохой, или эрой пророков. Конфуций и Лао-цзы в Китае, Будда и Гаутама в Индии, Амос, Исайя – это иудейский мир Ветхого завета, Заратустра в иранском мире. В Греции происходит смена мифов. Вот и мы предложили выстраивать нашу историю по временным и пространственным координатам. И с нами тогда все согласились, что две с половиной тысячи лет истории – это вполне достаточный срок, чтобы увидеть целое в движении».

Следы этой кочевой культуры Мурат Ауэзов находит у многих народов, начиная от шумеров с их уникальным «Эпосом о Гильгамеше» до гомеровской «Одиссеи».

– Великий Гомер описывает, как во время своих странствий Одиссей попадает в цитадель пастушьего мира циклопов – в пещеру Полифема, и совершенно определенно осуждает своего героя, который ослепил Полифема, а ведь тот приютил их. Таким образом, еще раз подтверждается тезис – свой не прав. Более того, компоненты этого сюжета образуют устойчивую конструкцию, которая имеет огромное число вариантов в фольклоре и эпосе евразийских народов. Это мы можем видеть и в «Книге Коркута», и в мифах Древней Греции, которая оказалась не только вовлеченной в орбиту этнических связей, небывалых по охвату земель, по интенсивности и накалу страстей, но и выступила активным участником создания общей атмосферы «осевой» эпохи.

А «Эпос о Гильгамеше» – это вообще нечто потрясающее, ведь это самая древняя из всех существующих на земле книг, самое крупное произведение, написанное клинописью, одно из величайших произведений литературы Древнего Востока. Главные герои эпоса: Гильгамеш – могучий воин, царь Урука, и Энкиду – дикий человек, в степи рожденный. Они становятся друзьями и вдвоем начинают совершать подвиги. Но боги решают, что так не должно быть и не будет, чтобы кочевник был вместе с оседлым человеком, Энкиду должен умереть. И, по сути, они его убивают. Звучит скорбный плач Гильгамеша по случаю распада состоявшегося было братства двух стихий – кочевья и оседлости.

В той же Библии, вспомните – Каин и Авель, первые дети Адама и Евы. Авель был пастырем овец, Каин – земледельцем. И здесь на этой почве возникает трагедия. Первое в истории человечества братоубийство: Каин убивает своего родного брата Авеля.

Это и есть та стержневая ось, которая существует во времени, и та тема, которая представлена во всех шедеврах мировой литературы. Но при этом гораз­до важнее фабулы или сюжета является то, что там есть высочайшая этика, очень благородное начало – скорбь по распаду некоего братства. Вот почему шедевры переживают века – в них чрезвычайно высока степень нравственности. Собственно, это и есть свойство настоящей литературы во все времена, считает ученый.

По мнению Мурата Ауэзова, эта нравственность, та божественная этика, о которой он пишет в своей книге, не утеряна и сейчас.

– Я много езжу по стране, встречаюсь с разными людьми и вижу, как люди, особенно молодежь, тянутся к этому высокому, как цветок к солнышку – к праведности, чистоте, порядочности. К лучшим человеческим качествам. Потому что это – доминанта. Понятия добра и зла в любые времена оказываются основополагающими, доминирующими. Добро помогает нам жить. Оно везде – в потрясающей красоте природы, в великой классике – в шедеврах литературы, музыки, в картинах художников. Все философы – и китайские, и индийские, и античного мира – в принципе говорят об одних вещах, с одним пониманием природы вещей. Это вершины, а вершины сходятся. Скажем, внимательно читая Конфуция или Лао-цзы, я понимаю, что читаю своих собственных предков, которые когда-то жили на тюркской земле. И если читаешь греческих философов, то они, словно родители, открывают тебе глаза на мир, с такой же теп­лотой и заботой, – отмечает он.

Как говорит Мурат Ауэзов, он часто «прохаживается» по древней истории – это обогащает.

– Недавно мои друзья подарили мне четки, и я сказал им, что воспринимаю их, близких мне людей, тоже как звенья четок, – рассуждает Мурат Мухтарович. – Вообще, вся история рода человеческого – это и есть четки: события, нанизанные на канву времени. Феномен этих временных четок в том, что они могут вобрать бесконечное количество поколений, соединенных связую­щей нитью времени.