Поэтическое завещание

Известный абаевед, академик Митрофан Сильченко не случайно называл это стихотворение одним из лучших во всем поэтическом наследии Абая. Оно не только явилось закономерным переходом от разрабатываемой Абаем в начале 1890-х годов темы становления личности к теме места и роли поэта в жизни общества, но и дало толчок к развитию в казахской литературе жанра стихотворения-исповеди. В свое время поэт Лев Ошанин заметил, что вся литература – это проповедь, отповедь и заповедь, подаваемые писателем под видом исповеди. А потому бессмертные строки Абая, обращенные к потомкам, нельзя рассматривать только как попытку авторской характеристики собственного творчества, как признание ради признания. По своей глубине и идейной направленности это неброское стихотворение достойно быть названным поэтическим завещанием великого поэта, завещанием, наполненным безмерной любовью к тем, к кому обращены его «свободные слова» и кому посвящены все его «вольные мысли».

Одним из ярчайших во всей казахской литературе образов стал образ «человека с загадкой», над судьбой которого Абай призывает поразмыслить: «Мен бір жұмбақ адаммын, оны да ойла...» К жизни этот образ вызвали реальные противоречия в судьбе поэта: с одной стороны, как отмечал Сильченко, имя Абая, «его советы, справедливые мудрые решения почитались выше имен прославленных биев», с другой – его творчество оставалось во многом непонятным для современников.

Тема идейного одиночества, по словам известного русского писателя Леонида Соболева, стала одной из ведущих в лирике Абая зрелого перио­да. Не случайно в знаменитых «Восьмистишиях», написанных в 1889 году, оценивая пройденный им путь, Абай пишет, имея в виду отношение современников к его творчеству: «Отклик есть, но отклик пустой». Образ же «человека с загадкой» становится закономерным итогом размышлений поэта о восприятии своего творчества в народе. Выраженный в афористической форме, он свидетельствует об овладении Абаем мастерства художественного обобщения типических явлений, потому становится не просто авторской характеристикой творчества, а отражением самой сути положения в обществе прогрессивного поэта, смело смотрящего в грядущее, но окруженного заговором молчания и равнодушия.

Тем сильнее воздействие этого образа, что трагедия идейного и духовного одиночества поэта была напрямую связана с общественными настроениями и подлыми кознями его врагов. За год до написания стихотворения «Өлсем, орным қара жер, сыз болмай ма?» при попустительстве и косвенном участии волостного управителя Биттимбаева на жизнь Абая было совершено покушение. Оно явилось логичным завершением той кампании клеветы, постоянных интриг и запугиваний, которую проводили завистливые феодалы и покровительствовавшие им царские чиновники.

Мухтар Ауэзов, рассказывая об этом периоде жизни великого поэта, отмечал, что «грязную и коварную борьбу» против него вел своеобразный союз «верных слуг царизма»: феодалов, чиновничества и «мелкочинной интеллигенции». Желая изолировать Абая от его учеников, не дать народу услышать обращенные к нему «свободные слова», они вероломно пускали в ход все доступные им средства. Таким образом, знакомство с общественно-политической жизнью того времени позволяет лучше понять трагизм «человека с загадкой», окруженного и преследуемого «волчьей стаей».

Обращаясь к потомкам, вспоминая прошлое и доверяя свои мысли стихам, которым «хранить секреты не дано», Абай раскрывает загадку собственного творчества: «Ішім – толған у мен өрт, сыртым дүрдей,⁄Мен келмеске кетермін түк өндірмей.⁄Өлең шіркін – өсекші, жұртқа жаяр,⁄Сырымды тоқтатайын айта бермей». Огонь и яд в душе поэта, неприятие равнодушного отношения к происходящему вокруг, невозможность молчать, потребность рассказать другим обо всем, что он сам переживает и чувствует, – те постулаты, на которых базируется все творчество Абая. О них полезно помнить и сейчас, когда некоторые писатели, оторвавшись от жизни, декларируют свою приверженность так называемому «чистому искусству», лишенному общественно-политической, социальной проблематики и способному «добру и злу внимать равнодушно».

Великий русский критик Виссарион Белинский, чьи эстетические теории были изучены и восприняты Абаем, справедливо отмечал, что искусства ради искусства «никогда и нигде не бывало». Развивая эту мысль, Георгий Плеханов писал, что дело отнюдь не в независимости творчества сторонников теории «чистого искусства» от общественно-политических условий, а в том, что они «более или менее сознательно закрывают глаза на эти условия». Тем ценнее не только для понимания эстетических концепций Абая, но и для всей истории развития казахской литературы слова поэта о неумолчных стихах. В них благодаря упомянутому мастерству художественного обобщения чувствуется пульс времени, живая жизнь казахского общества во всем ее многообразии. Абай никогда не закрывал глаза на происходящее вокруг, и такое отношение к действительности стало путеводной звездой для его последователей, чье творчество определило дальнейшее развитие казахской литературы.

Не случайно стихотворение «Өлсем, орным қара жер, сыз болмай ма?» привлекло к себе внимание переводчиков. На русский язык оно было переведено как минимум шесть раз: Марком Тарловским, Юлией Нейман, Михаилом Дудиным, Евгением Курдаковым, Юрием Кузнецовым и Ауэзханом Кодаром. Наибольшей и заслуженной популярностью за свои художественные достоинства пользуются переводы, сделанные Нейман и Дудиным. Каждый из них по-своему понял откровения Абая. Так, обращение к потомкам начинается в переводе Нейман, как и в оригинале, с вопроса: «Когда умру, не стану ль я землей?⁄Язык мой – девушкой немой?⁄Бездушным льдом – пылающее сердце,⁄ Что за любовь боролась с жизнью злой?..». Дудин же, подчеркивая неотвратимость «рока судьбы», что «нагрянет в срок», передает абаевские строки в виде утверждения, не предполагающего сомнений: «Умру и стану вновь землей.⁄И мой язык насмешкой злой⁄Не тронет ледяным коварством⁄Сердец, обиженных судьбой».

Так же – каждый по-своему – поэты пытаются раскрыть и загадку творчества Абая. В переводе Нейман, к большому сожалению, слова о таящемся в груди поэта огне и яде, которые и были причиной его жизненных противоречий, переданы в сильно искаженном виде, и тем самым акцент оказался смещен на смысл следующей строки – «Мен келмеске кетермін түк өндірмей». В итоге последняя строфа стихотворения была переведена поэтессой следующим образом: «Мое довольство – призрачно оно.⁄Как горько мне, что мало свершено!..⁄Но каяться в стихах – не стоит боле:⁄Стихам хранить секреты не дано». Несмотря на упомянутое искажение авторской характеристики собственного творчества, которое обедняет строфу, лишая ее свойственного оригиналу звучания и делая ее не выражением эстетичной концепции поэта, завещанной потомкам, а лишь художественно изображенным раскаянием, нельзя не отметить удачный перевод заключительной строки, которую можно справедливо назвать поэтическим афоризмом. Более точен в своем переводе Дудин: «Нутро мое – огонь и яд,⁄В нем все терзанья догорят.⁄А песня – сплетница-чертовка –⁄Все миру выложит подряд». Дудин не акцентирует внимание на раскаянии Абая в малом количестве земных дел, но, пусть и не дословно, передает ту связь душевных терзаний поэта с его «нутром»– огнем и ядом, о которой сам Абай говорит потомкам. Столь различные не только по художественным особенностям, но и по сути своей переводы ярче всего демонстрируют ту философскую глубину, которой, как всякое подлинно великое творчество, отмечена поэзия Абая и которую пытались осмыслить его переводчики.

Активное отношение к жизни, ответственность за свои поступки, борьба со всякими формами равнодушия – вот те уроки, которые дает Абай нам, своим потомкам. Наша обязанность перед памятью великого поэта – усвоить эти уроки и сделать полученные знания нравственным содержанием нашей повседневной жизни.