Мудрое слово мастера

Известный казахстанский писатель и мастер литературной критики Виктор Бадиков отмечал в его книгах «пучок смыслов», а переводчица ряда его произведений Вера Галактионова писала: «Любое произведение Тарази построено по принципу ловушки, выйдя из которой читатель чувствует настоятельную потребность попасть в нее вновь». «Книгой не для развлечения» назвал российский социолог и журналист Виктор Переведенцев один из ранних сборников Акима Тарази, посвятив ему статью в «Литературной газете». «Аким Тарази не относится к легко прочитываемым художникам», – ныне вторит им верная соратница и любимая спутница жизни Тарази, писательница Роза Муканова.

При всем этом язык его текстов прозрачен и ясен, а стиль «телеграфного письма» с недолгими периодами и изобилием многоточий, пожалуй, не вызовет напряжения даже у рядового поглотителя инстаграм-пабликов, равно отвыкшего и от толстовских предложений размером с хороший абзац, и от развернутых построений на полстраницы в высоком стиле Абиша Кекильбаева или Оралхана Бокея. Необходимость пристального вглядывания в постепенно разверзающиеся глубины лишь кажущегося несложным текста – вот что делает книги Тарази воистину элитарными, возвышая над популярными образцами миддл-литературы, книжек для середнячков и любителей поверх­ностного плавания по книжным волнам. Отстраненная проза его поздних романов, заставляющая взглянуть на привычное как на увиденное впервые, – продукт не для широкого потребителя.

«Сегодня нас сильнее волнует не уникальное произведение, а уникальность творческой личнос­ти, неразложимая сумма противоречий, собранная в художественном сознании, неповторимость реакций на мир, эксцентричес­кая исключительность духовного опыта. Так мы приходим к тому, что подлинным шедевром являются не литературные герои, а их автор». Это удивительное по меткости и афористичнос­ти высказывание Александра Гениса как нельзя лучше передает всеобщий «градус отношения» к ушедшим или ныне здравствующим классикам и их творениям.

«Акиму Тарази не везет на переводчиков», – писал Виктор Бадиков. После первого варианта перевода романа «В тени протуберанца» автор доверил его близкому другу – писателю Геннадию Доронину, дабы роман обрел необходимую цельность и глубину смыслов. А в случае с двумя более поздними своими романами Аким Тарази решил прибегнуть к авторскому переводу. И «Возмездие», и «Москва – Баласаз», в русском переводе напечатанные на страницах «Простора» в 2014–2015 годах, – хорошая пища для размышлений литературоведов-билингвов и благодатный материал для анализа. В оригинале романы увидели свет гораздо раньше, с почти десятилетним интервалом. Исследователи Тарази усматривают в них малый цикл, поскольку определенная связь между двумя этими произ­ведениями при внимательном прочтении становится очевидной. Во-первых, романы эти написаны в схожей манере, манере «позднего» Тарази. Во-вторых, центральные герои обоих романов – Або и Рауз – если и не близнецы-братья, то очень напоминают друг друга. Оба бывшие военные, один спецназовец-«афганец», другой – пограничник и экс-энкавэдэшник. Оба молодые, сильные и видные мужчины, привлекательные для женщин объекты с харизмой секс-символа. Оба, говоря медицинскими терминами, имеют признаки маниакально-депрессивного расстройства, порожденного их бывшей сферой деятельности. Оба – профессиональные убийцы, заточенные на уничтожение. Оба в конце своего кровавого пути сводят счеты с жизнью…

Главный герой романа «Жаза» («Возмездие») Або – неуловимый, непобедимый шурави, девятнадцатилетний юноша, красавец-казах, за свою недолгую службу успевший получить звание майора и отправленный в отставку. Парень, прошедший Афган. Наше поколение, поколение «поздних семидесятников», знает об Афганской войне и ее героях, главным образом, из фильмов и книг. Подчас тронувшиеся умом от увиденного и пережитого, но не освидетельствованные психиатрами, седые в свои девятнадцать-двадцать лет ветераны, они становились прототипами будущих персонажей – ярких, резких, часто неприятных.

Аким Тарази, затрагивая тему войны в Афганистане (но вместе с ней и тему суверенитета, и экологии, и социально-философскую проблематику), прибегнул к оригинальному мистификационному трюку: в предисловии к роману, впервые опубликованному в журнале «Жұлдыз», книга подавалась как перевод с японского. И «японские мотивы», которые здесь появляются далеко не случайно, заслуживают, пожалуй, отдельных исследований.

Известно, что источником романа «Жаза» для писателя стала газетная заметка о чабане, бывшем афганце, убившем своих детей. Нешуточно закрученный в сюжетном смысле роман, оттолкнувшись от этой темы, становится оригинальным литературным произведением, в конструировании которого автор применил хрестоматийные писательские техники развития начального зерна-источника. Объяснив себе, что могло произойти и в чем могла быть причина зверского и непонятного с точки зрения окружающих поступка, Аким Тарази создает яркий образ, вызывающий сочувствие и сопереживание читателя.

Або – молодой ветеран Афганской войны, разжалованный офицер. Он и его семья ютятся в нищенской хижине на окраине Алматы. Або посменно работает сторожем в детском саду. Его мучают страшные приступы лучевой болезни, привезенной им с войны. Увидев признаки этой же болезни в своих малолетних детях, Або одержим маниакальной идеей избавить их от страданий. Его замысел последовательно реализуется в романе, а символом неизбежности такого исхода становится белый топор. Начинается же роман с обнаружения в детском саду трех трупов функционеров и чиновников от образования, причем странное убийство выполнено с профессиональной четкостью и аккуратностью. Обвинение с первого подозреваемого – Або – быстро снимается, для милиции находится другой «козел отпущения», однако беспокоящий читателя вопрос «А кто же все-таки убийца?», не находя конкретного прямого ответа в тексте, разрешается через поступки и мысли главного героя. Яркий признак расстроенности сознания Або – спутанность мотивов, связанных с «детской» темой. Если начальное убийство троих взрослых – это возмездие за судьбу безвестно канувших тридцати беззащитных аульных детишек, то кульминационное убийство собственных детей совершается им во имя их же спасения от будущих мук...

И маститые специалисты-литературоведы, и юные авторы дипломных работ на звание бакалавра филологии прослеживают в «Возмездии» аллюзии к Достоевскому. Сам же автор в интервью Виктору Бадикову отмечает, что роман Достоевского был прочитан им до конца лишь в возрасте сорока двух лет и аналогии с этим писателем его не беспокоят. Да, источником книги здесь, как и у русского классика, послужила газетная заметка. Да, и у Тарази, и у Достоевского герой с расстроенным сознанием маниакально следует своей навязчивой идее убийства. Кроме того, белый топор, который персонаж Тарази так и не использует за ненадобностью (ведь у него в арсенале триста шестьдесят пять способов уничтожения из «наследия» его афганского командира Иваси), все же появляется в романе как минимум дважды, невольно наталкивая русскоязычного читателя на соответствующие параллели.

Та самая ловушка для читателя, о которой говорила Вера Галактионова, побуждает раз за разом всматриваться и вчитываться в текст Тарази в поис­ках ответов на возникающие вопросы. Сюжетная канва романа внешне прочно привязана к обыденным обстоятельствам жизни маленького человека, затерянного на просторах большой страны. Однако читателя не покидает ощущение жуткой в своей необъяснимости фантасмагории. Герой повествования бедствует, брошен и предоставлен самому себе, в его лачуге на окраине столицы нет даже стульев, и все сидят или спят на кошме. Человек серьезно болен, но мысли об обращении к официальной медицине не возникают ни у него, ни у его красавицы жены. Заболевает сам Або, заболевают его дети, но жену эта участь минует. Фантасмагоричен и явный анахронизм, сбой временного фона. Читатель как бы намеренно дезориентирован, принужден угадывать время происходящих событий, ибо герои словно зависают в мистической прорехе между поздним СССР и ранним суверенным Казахстаном. Частые флешбэки, переносящие героя из настоящего в прошлое, усиливают ощущение потерянности, Або как бы параллельно существует в двух временных пластах.

Расстроенное сознание героя хорошо ощущается через его внутренние монологи. Интерес вызывает и пара эпизодов с пением «про себя».

«Проснулся он, как ни странно, в очень, очень бодром духе. Ему показалось, что он перед тем, как проснуться, секунду тому назад – пел! Пел без слов, повторял и повторял любимую мелодию «Гак-ку»... Гак-ку... Гак-ку... га... га... га... га... га...га... га...» А сейчас... сейчас Або проснулся в добром духе, даже пел... в душе».

Або музыкален. И помнит, напевая про себя в душе, не одну, а по крайней мере две народные песни. И возможно, не отврати его прадед от публичных выступлений, стал бы Або не вои­ном и убийцей, поющим лишь внутренним голосом «про себя», а певцом, любимцем публики, современным сері.

Есть и другие ловушки в отстраненном тексте маленького романа, из которых не находишь выхода. Двуязычных литературоведов еще ждет увлекательная и непростая тема – сравнительный анализ оригинала и автоперевода двух премиальных романов Тарази. Мы лишь позволим себе отметить некоторые бросившие­ся в глаза моменты сопоставления перевода и оригинала. Так, Алпысбай Мусаулы в своем анализе останавливается на беседе выпившего лишку «красноносого ефрейтора» Ивана с любимым учеником Або.

– Сенің елің қиқаңдайтын болса – күлін көкке ұшырудың амалы бар! Арал мен Атыраудың арасында жатқан айдаһар бар! – деген. Бір кнопка! Бір-ақ кнопка! – деген.

Бұл мысқылдап езу тартқан.

– Сонда қалай?

– Ну, әлгі... Қалай еді? Сувен... суверен... бөлінеміз деп бөрінің көтiндей шулап жүрген жоқсыңдар ма?

Пьяный Иваси аллегорически рассуждает о «драконе Айдахаре», лежащем между Аралом и Атырау, и о возможности пустить на воздух родину Або, если она вдруг поведет себя не так. Заплетающимся языком он говорит о декабрьских событиях 1986 года, о «шуме из ничего», поднятом казахами по поводу желанного обретения суверенитета. «Одна кнопка! Одна-единственная кнопка»!» – осклабляется ефрейтор. На что Або веско парирует: разве этот «запуск к небу» его родины не станет проблемой для всех? Алпысбай Мусаулы подчеркивает этот эпизод как один из ключевых риторическим вопросом: не проясняет ли указанный пассаж художественную позицию и социально-философскую цель всего произведения? Однако в русском авторском переводе этого эпизода нет. Как нет в казахском оригинале романа эпизода с фотографированием семейства афганских туркмен, к которым с целью апробации нового средства уничтожения врагов приводит Иваси своего ученика. А ведь именно внимательное прочитывание фрагмента с прибором, замаскированным под фотоаппарат, объясняет появление лучевой болезни у Або. С ним был сделан только один кадр, поэтому и мучительная смерть его отсрочена, тогда как подвергнутое опыту семейство в страшных муках умирает в считаные дни. Иван «фотографирует» Або вместе со стариком-афганцем, тем самым жертвуя любимым учеником и делая его разменной монетой в политичес­ких играх страны. Иван, унижая и обзывая Або и других солдат из республик Союза чучмеками, получает свое возмездие за грехи от их же рук. Подобные тонкие и болезненные намеки на страшные обстоятельства насыщают текст романа богатейшей полифонией с тем самым «пучком смыслов», которые каждый интерпретатор волен раз за разом открывать для себя, углубляясь в непростой мир Акима Тарази.

...В своем видеопоздравлении Президент Казахстана элегантно сравнивает книги Тарази с творчеством нобелевского лауреата Орхана Памука, отмечая при этом, что патриарх казахской литературы пишет глубже и лучше своего всемирно известного турецкого коллеги. «Тарази не щадит читателя, говорит правду», – трудно не согласиться с этими словами Касым-Жомарта Токаева, читая, к примеру, эссе «Андрей», которое у многих вызывает мурашки и опустошенность, отчаяние и растерянность, ощущение собственного бессилия и невозможнос­ти что-либо изменить в нашем прошлом. Бездонный колодец – именно такой образ первым приходит в голову, когда пытаешься отрефлексировать для себя это небольшое, но необъятное по диапазону эмоций и мыслей позднее произведение Тарази.

«Писать об ашаршылыке прямым текстом, как в газетной статье, это неправильно, – рассуж­дает в одном из интервью Аким Уртаевич. – Надо раскрывать эту тему через страдания человеческой души». И писателю это удается в полной мере. Тарази ничего прямо не говорит о насильственной седентаризации кочевников и о коллективизации, о голодоморе и казахском исходе, об исторической травме, не выносит приговора и не морализирует, он сурово рисует свою лаконичную картину скупыми мазками сбивчивого рассказа центральной героини Мананы: «Мы ездили по аулам. После этого, знаешь ты или нет, начался тридцать второй год, Аким».

Мы не видим опустевших юрт и дистрофических тел, не видим будущих мытарств казахов, но мы слышим жуткий рассказ моск­вички о «медбригадах смерти» и неких якобы производимых ими по заданию партии и правительства «инъекциях» – реальных или символических, которые уничтожили волю нации, стерев ее память о собственном героическом прошлом, сделали народ духовно слабым, покорным чужой воле, навечно запуганным и ведомым. Тарази в жанре публицистически скупого «рассказа в рассказе» недвусмысленно отсылает читателя к проблеме манкуртизма, традиции олитературенного осмысления которой восходят к айтматовской философской прозе. Аллюзия очень прозрачная, даром что теперь это уже не кольцо манкурта, не верблюжий пузырь, натянутый злыми жуань-жуанями на предварительно выскобленный череп. Нация потеряла себя, дух ее был угнетен неведомыми «впрыскиваниями», которые в контексте художественного произведения прочитываются как аллегория, и мы можем лишь горько оплакивать это прошлое, уже в большинстве своем разбуженные, но еще далеко не исцеленные. Вспомнить, кто мы, найти силы для преодоления инерции, залечить раны и двигаться вперед – вот то, что должен сделать казахский народ, вдумчиво читающий позднего Тарази. Кстати, будь это рассказ, очерк или эссе – жанровое определение здесь не имеет принципиального значения. Важно то, что произведение, играющее роль традиционных жанров «насихат» и «өсиет» (нас­тавлений, адресуемых мудрецом-аксакалом потомкам), как и многие другие творения Тарази, отличается драматургической выверенностью и сценарной выпуклостью. Каждая мини-сцена словно предстает перед глазами читателя, в чем, несомненно, проявляется высокое мастерство Тарази-драматурга. «Андрей» наверняка еще будет экранизирован, в чем абсолютно убеждена Роза Муканова, подчеркивающая кинематографичность этого небольшого произведения.

«В жизни ученого и писателя главные биографические факты – книги, важнейшие события – мысли», – справедливо заметил Василий Ключевский. Написанное на склоне лет эссе «Андрей» – яркое и непростое явление в казахской литературе – лучшее доказательство писательского долголетия Тарази. Он пишет и не останавливается на достигнутом. Один из аксакалов казахской литературы, прозаик Толен Абдикулы с восхищением отмечает, что далеко не каждый писатель, подобно Тарази, способен в солидном возрасте так перестроиться, открыть для себя и в себе другой стиль, другой взгляд и новый способ подачи материала.