Подкралась старость незаметно

Человеку, так уж он устроен, нужно много внимания и в 60, и в 80, и даже в 90 лет. Жаль, что не все мы это понимаем.

В четырех стенах

Она возникла передо мной, эта маленькая седая женщина в сбившейся косынке на голове, как-то внезапно, приведя меня в недоумение.

– Отведите меня, пожалуйста, домой…

– Вам плохо?

– Нет. Но почему-то не могу найти свой дом.

В глазах растерянность и вина. Я спросила, где она живет, она назвала адрес. Совсем рядом, только пройти двориком наискосок.

Я попыталась объяснить, но снова услышала тихое, извиняющееся:

– Отведите меня, пожалуйста.

Взяла из ее рук пакет с пачкой кефира и булочками, и мы пошли не спеша по асфальтированной дорожке. Бабушка, которую я придерживала под руку, шла осторожно, по пути говорила, напрягая слабый голос:

– Такая странность! До магазина дохожу, а возвращаюсь и почему-то иногда плутаю, иду не в ту сторону. Стыдно людей просить, подумают: сумасшедшая старуха. Вот и вас задержала. Вы очень спешите?

Нет, отвечаю. Подошли к подъезду.

– Ну, вот и дом, – вздохнула она облегченно, – спасибо вам.

И вдруг взяла меня за пуговицу:

– Не откажитесь выпить со мной чаю.

Я поколебалась, все же ждали дела, но жалость – у нее ведь здравый смысл…

Вера Петровна быстро справилась с замком, и мы вошли в ее немаленькую квартиру. Я прошла с пакетом на кухню. Большой старинный буфет, рядом игрушечный в сравнении с ним столик, на нем чашка с блюдцем, тарелка. Видно, хозяйка всегда держит их на столе, чтобы не делать лишней работы – не убирать в буфет, не вынимать. Когда слабость наваливается, и это трудно.

– Идите сюда, я вас со всеми познакомлю.

Вера Петровна уже без теплой кофты стояла в комнате со множеством фотографий на стенах.

– Это я. Не узнать? Это мой муж. Мой сын. Это невестка, правда, красивая? Вот внук. Ой, да что же это я?

Просеменила на кухню, загремела чайником. А потом все подливала чаю погорячее, а к своей чашке так и не притронулась – говорила, рассказывала, и я плыла под тихий голос по ее жизни.

В Кызылорду Петровна попала в войну, в эвакуацию. Сюда же муж-фронтовик приехал с войны, отлежав полгода в госпитале, и совсем немного прожил. Осталась одна с сыном. Работала в торговле: и до войны, и в войну, и после нее. Такие хорошие в ее организациях всегда были девчонки, так сдружились, что все беды и радости делили. На пенсию с подругами Вера Петровна почти одновременно ушла. Сначала часто встречались. А сейчас две подруги ушли из жизни, а одна с детьми переехала в столицу. Сын, конечно, рядом. И живет близко, специально квартиру так покупал, чтобы мать навещать в любой момент.

– Конечно, он заходит. И невестка забегает.

Я журналистка, не люблю слов «заходит», «забегает», «заезжает»... Для меня это звучит как «мимоходом оказывает внимание». И еще иногда – «делает одолжение».

Невестка звонит каждый день, вежливо спрашивает, не нужно ли чего. Но Вера Петровна все старается делать сама. Не хочет ее обременять. Сноха, узнав однажды от соседки, чем заканчиваются походы свекрови в магазин, рассердилась:

– Что о нас люди подумают! Разве мы отказываемся покупать вам продукты? Почему вы говорите, что сами справитесь? Что это еще за причуды?

Не причуды. Тоскливо сидеть в четырех стенах, а гулять без дела у подъезда бабушка не умеет. А еще она надеется втайне, что если близким не надо будет для нее бежать в магазин, готовить ей и стирать белье, то они просто придут и посидят рядом часок-другой.

– Сынок, невестка, внук, – они все время заняты, бедные мои. Жизнь сейчас трудная…

Извечное материнское – понять, оправдать. Может, действительно сын сильно занят, и он не бездушный, а очень даже добрый и милый человек. А вот заглянуть в глаза матери ему недосуг. Скажи ему об одиночестве матери, он, наверное, удивится:

– Мы же рядом! Заботимся о ней.

Но какой же нужно испытывать голод в живом, непосредственном общении, чтобы взять первую встречную за пуговицу и привести в дом?

Беда наша общая в том, что мы слишком мало знаем о старости. Готовим человека к школе, к выбору профессии, к труду. Вроде бы на всю жизнь перспектива: учиться, трудиться, обзаводиться семьей. А дальше что? Иногда слышишь: мол, не говорить же о старости с пеленок? Наступит она, и каждый сам о ней все узнает. Но старость часто застигает врасплох. Человеку трудно в себе разобраться, приспособиться к новым своим ролям, а где уж другим его понять. Молодежь, та вообще считает, что на пенсии человеку ничего не нужно. Так что пока не стар – бери от жизни все, а потом знай сверчок свой шесток.

Почти час провела я у Веры Петровны и могла бы слушать ее еще, но она спохватилась:

– Ой, это же сколько я времени у вас отняла! Дня три уже, наверное, вот так – вдоволь, за чаем – ни с кем не говорила.

Три дня для Веры Петровны – это очень много. Она же, когда подруги были живы, не ленилась к ним ездить на другой конец города. А раз в неделю звала их к себе на пирог. Пока сын не завел собственное дело, а работал простым учителем в школе, он тоже довольно час­то приходил к матери, чтобы, уплетая мамины блины, рассказать, как ведут себя «его оболтусы». Не на пять минут заезжал. На обед приходил, за которым можно о многом поговорить.

Вместе, но порознь

Говорят, что когда уходит «содержание жизни», тогда начинается доживание. Иногда кажется: да на что нашим старикам жаловаться? Все у них есть. Вот семья. И неплохая семья – дети да внуки. Живут в большой квартире все вместе. Всегда обед в кастрюльках на плите, есть фрукты в холодильнике. Утром бабушка слышит буквально от каждого домочадца ритуальное:

– Как себя чувствуешь?

Иногда старший внук спросит, а ответа и не дожидается, бежит дальше. Чай утром быст­ренько наливает каждый сам себе. Бабуля же пьет чай после того, как отведет в садик младшего внука. Одна. К тому времени все домашние разбегутся, кто на учебу, кто на работу. Кроме поручения отводить мальчонку в детсад, есть у бабушки еще одно – прибирать посуду после завтрака. Выполняет она его идеально. Правда, уже давно никто за это спасибо не говорит. Привыкли, что будет сделано.

Вечером «толпа» возвращается в дом. Сноха затевает постирушки, дочка готовит ужин, внучка собирается на вечеринку, внук сидит в Интернете. Сын что ни вечер, то с друзьями за кружкой пива в кафе на углу. О своих делах бабуле никто не рассказывает. Пробовала она спросить дочку, что у той да как, а она отмахнулась:

– Мама, ну зачем тебе это надо? Сейчас у всех проблемы. Чего тебе о них знать, осложнять себе жизнь? Вышла на пенсию – лежи перед телевизором, сиди с тетками у подъезда.

А сколько можно возле подъез­да с «тетками» просидеть? И потом, бабушке Гайше очень хочется «осложнить себе жизнь»: знать все о детях, внуках, не просто жить рядом с ними, а жить с ними вместе. Она же не утренняя посудомоеч­ная машина и не курьер по доставке внука в детсад. Ей жизненно важно чувствовать себя нужной не для определенных услуг семье. Она нуждается в живом участии, общении и доверии. Она просто мечтает, чтобы сноха, когда творит тесто, посоветовалась с ней, чем лучше начинить пирог. Но та даже не догадывается это сделать.

Без дела

У одинокой старости разные лики. В них отражение прожитой жизни, характера. Одни мужественно переносят невзгоды. Не позволяют себе опускаться. Бабушка ходит, к примеру, в подчеркнуто аккуратной шелковой блузке или нарядной кофте и говорит: «Запрещаю себе халат». Только банный, одеваю его вечером на часок. А если все время носить эту рабочую, по сути, одежду, не замечаешь, как становишься неряхой, запускаешь фигуру, перестаешь следить за лишним весом. Умереть хочется красивой.

А вот одна из моих соседок, ей едва исполнилось шестьдесят. Квартира, в которой она живет одна (дети уехали в Нур-Султан искать счастливой жизни), запущена, и женщина, мягко сказать, неопрятна.

– Зачем зря прибирать, – рассуждает апай, – ко мне все равно почти никто и не заходит. С работы бывшей хотя бы одна живая душа заглянула. Соседи все молодые. Попались же. А та, что живет в квартире напротив, сдает комнату приезжим из Узбекистана. Они, не знаю, чем торгуют, не знаю, легально ли живут. Нужно вывести всех на чистую воду.

Да… Мансия-апай утверждает, что сил на базар сходить у нее уже нет. А страсть к конфликтам в ней не угасла. Наверное, они для нее как необходимый витамин. И на работе, видно, конфликтовала. Когда ушла на пенсию, все дружно постарались о ней забыть. И дети сбежали в столицу. Бог мой, неужели близкие ее обрекут на одинокую старость? Где смолоду, гласит пословица, прореха, там к старости – дыра.

...Уход на пенсию, конечно, ломка всего привычного. Особенно для мужчин. Женщинам немного легче, они в 58 лет еще могут погрузиться в домашние заботы. А для пожилых мужчин в городских квартирах не много найдется срочных дел. Случается, мужчины переживают настоящие драмы.

– По утрам стою на балконе, взглядом на работу весь двор провожаю, – рассказывает дядя Ваня. – Берик пойдет на СТО, Сапура – в больницу, Камшат – в школу. А Болат работает в моей организации, ну, в той, откуда меня на пенсию провожали. Так я его вижу, и знаешь, такая тоска, будто выпал из обоймы жизни. А не увижу день, как Була в нашу контору идет, еще хуже. Вот заноза, а?

Свои счеты

Все старыми будем. Никто с этим и не спорит. Только нам, еще сильным, кажется, что старость так далеко, что и краешка ее уха не видно. И нас (я вас, наверное, шокирую) так часто раздражают чужое бессилие, беспомощность, тугоухость и слабое зрение, медлительность, неэмоциональность. И самое страшное, когда это бессилие оборачивают против человека.

Если бы могла Чинара задушить бабушку Асем-ай, она бы, наверное, это сделала. Но у Чинары слишком мелкий для этого характер. Она из тех, кто делает пакости исподтишка, кто, низко опустив голову, чувствует себя летучей мышью высокого полета. Бабушке
Асем-ай было сорок, когда ее совсем еще юный сын привел Чинару в дом в качестве невестки. С тех пор прошло еще сорок с лишним лет. Бабуля Асем-ай уже давным-давно на пенсии, а сейчас она уже почти и не ходит, в общем, ее жизнь напоминает жизнь растения. Только чувства сохранились в вялом теле. Во многом благодаря Чинаре и так неяркая жизнь бабули напоминает последнее перед смертью испытание. Попросить Чинару через два порога отвести себя в туалет бабушка должна как минимум три раза. Та делает вид, что первых двух просьб не расслышала. Третья чревата мокрыми простынями, поэтому на нее невестка отреагирует. Еду тоже надо попросить. Когда есть захочется уж очень сильно, Асем-ай апа ударит в пол несколько раз палкой. Чинара заглядывает в комнату, и палка летит в нее. Со всей силы, что еще осталась в ней, бабушка кинет ею в Чинару. Унизительно, когда тебя кормят отдельно от всех и только когда попросишь. Чинара могла бы приносить поднос в комнату бабушки всегда, когда на плите поспевает свежая еда, или отводить ее под руки на кухню, когда семья садится пить чай. Но ей очень нравится, когда старуха сердится и бросает в нее костылем. Все равно не попадет, зато вечером соседкам по подъезду можно будет рассказать, что бабка совсем ополоумела и уход за ней – каторга.

Сын бабули, муж Чинары, умер в результате несчастного случая. Внучка уже замужем, живет в Шымкенте, внук учится в институте, у него своя, молодежная, жизнь. Я долго решалась спросить Чинару, зачем она унижает маму своего погибшего мужа, и наконец-то смогла. Та, кстати, обрадовалась вопросу. Давно, наверное, хотела поделиться мыслями.

– Да эта старая вешалка, пока Ильяс живой был, весь дом в руках держала, без ее разрешения мы даже в гости не могли сходить, пальто себе купить, детей в лагерь отправить. А когда Ильяса не стало, старуха все твердила, мол, не вздумай хвостом закрутить, детей поднимай, расти, умер муж, значит, на то воля Аллаха. Все тебе достанется, сношенька, – квартира, машина, дача, добро нажитое. А мне замуж хотелось! Мне тридцать восемь лет было, когда муж умер! Так я в своей поганой жизни больше ни одного мужчины не видела!

С одной стороны, нетрудно понять неприязнь Чинары к бабушке Асем-ай. С другой стороны, может, уже не стоит сводить счеты с беспомощностью?