В канун юбилея писатель отмечен литературной премией в культурной столице Турции – Бурсе

Писатель, кинодраматург, общественный деятель, вице-президент Международного казахского ПЕН-клуба Смагул Елубай – автор сборников рассказов «Ойсул-кара» и «Тропа Саттара», книг повестей «Белый свет» и «Свет керосиновой лампы», сценария к фильму «Суржекей – ангел смерти», книги-предупреждения «Век страшного суда».

В канун юбилея за роман «Одинокая юрта» писатель отмечен литературной премией в культурной столице Турции – Бурсе. Роман вышел на английском языке. В Алматы состоялся предпоказ одноименного фильма. Отечественная премьера картины назначена на март. А на МКФ в Турции приз «За лучшую мужскую роль» получил актер Кайрат Кемалов, воплотивший образ главного героя Пахраддина.

Приглашение к разговору

Роман «Одинокая юрта» знаю давно от и до. Довелось в него вчитываться, даже отчасти редактировать, делать отзывы. Не сказал бы, что это благостное чтение. Если ты не пень пнем, он сдвинет твое сердце с узаконенных мест, и потом предстоит работа, чтобы вернуть душу в привычную систему координат. Иначе и быть не может, ведь это роман о голодоморе, о «малом октябре», которым прошелся Голощекин по казахской степи.

Фильм «Одинокая юрта» снят по сценарию самого писателя, режиссером стал его сын – Бегарс Елубай. Такой вот семейный подряд. С одной стороны, здесь таится опасность – может быть снижена планка. Но с другой – и сценарист, и режиссер связаны друг с другом и творчески, и кровными узами, тут единые кровеносная и нервная системы. Одна интуиция, один-единый взмах крыла. И спрос с каждого – вдвойне.

Я был готов к просмотру фильма. Но не ожидал, что до такой степени растворюсь в экранной сути, что боль героев войдет в мое сердце и не отпустит до финала. Вдруг я обнаружил, что тыльной стороной ладони вытираю невольные слезы.

Оставив на произвол судьбы родной аул, это я вместе с аулчанами брел в неизвестность по голодной вымороченной степи, спасаясь от вездесущих «белсенды»-активистов, которые могут поджидать за каж­дым барханом. И уже как кинозритель я недоумевал, что не вижу их на экране, что они, как некий фантом, вроде бы есть, и вроде их нет...

В сущности, весь фильм – это единый непрерывный монолог Пахраддина (Кайрат Кемалов), все остальные, сопутствующие персонажи в нем как бы растворены. Актер словно бы взял на себя все отчаяние их скитальческой участи. И все брели за ним, как тени. И почти все – это женщины, и все на одно лицо. Может быть, так надо – может быть, на Востоке женщины и должны быть почти безгласны и безлики. Даже верная спутница Пахраддина Сырга (Кулжамила Белжанова), его второе «я» – всего-навсего тень, покорно и неотступно бредущая близ мужа.

Лишь единожды впромельк проступает ее суть. Обессиленная, уже в предсмертной истоме, она говорит ему: «Оставь меня. Иди дальше сам. Ты должен спасти от голода детей». И он уходит. А она, из последних сил приподнявшись на локти, смот­рит ему вслед. И столько горькой верности в том взгляде, что он, обернувшись, уже не может уйти. И возвращается. Чтобы лечь с ней рядом. Чтобы уйти из жизни вместе с ней.

Тут бессильны слова. Тут кино проявляется во всей своей яростной силе. И начинаешь понимать, как много в этом фильме, судя по всему, ушло в подтекст.

Киноязык многолик. Обратите внимание, сколько раз делались попытки экранизировать «Войну и мир», «Анну Каренину», «Тихий Дон». И всякий раз экранизация в чем-то очень важном не дотягивала до оригинала. Создается впечатление, что оригинал неисчерпаем. Нам остается лишь приветствовать первую экранную жизнь романа Елубая.

Нам явлена во всем бесстрашии картина вселенского горя. Тысячи зрительских глаз будут вглядываться в бездну экрана. В ответ, по Ницше, бездна будет вглядываться в нас, взывая к соразмышлению и диалогу. И холодок идет по коже. Готовы ли мы к такому диалогу с нагой и беспощадной правдой? Или лучше отвести, как мы это часто делаем, глаза в сторону?..

О том, как создавалось произведение, шел наш разговор с писателем Смагулом Елубаем.

Жоктау

Трилогия «Одинокая юрта» о той стороне действительности, которая долго замалчивалась.

– Мое увлечение историей, особенно 30-х годов прошлого века, началось, когда я учился на первом курсе факультета журналистики, – рассказывает писатель. – Уже тогда я разрабатывал проект будущей трилогии. Но жизненный опыт и литературный багаж, которыми я располагал к тому времени, не позволяли мне подступиться к роману о лихолетье 30-х. Я занимался темами мне более доступными.

Вы спросили, что привело меня к этой теме, ведь я не пережил тех страшных лет, родился много позже. Однако я с детства тесно общался с людьми, на долю которых выпали все эти испытания. В литературе, особенно казахской, тема голода была запретной. Но мои родители и наш аул были из тех казахов (а их миллионы!), которые пережили страшные годы коллективизации. Они находились непосредственно там, в той мясорубке. Они бежали от голода из Западного Казахстана, от реки Эмба в Каракалпакию. Они проделали через пустынные пески и степи многомесячный путь, ведомые неистребимым инстинктом жизни, стремлением выжить во что бы то ни стало.

Советские историки, вопреки всем запретам, писали, что в те годы около сорока тысяч казахских семей откочевали со своих исконных земель в одном лишь Байганинском районе близ Актюбинска. Родители говорили, что наша степь была населена так густо, что люди чуть ли не дрались из-за воды и пастбищ. Сейчас эта степь пустует. Она в распоряжении сайгаков.

Но и в Каракалпакии, которая тогда входила в состав Казахстана, спасения не было от большевистского геноцида. Странно, но голодомор не коснулся в такой степени ни Киргизии, ни Турк­мении, ни Узбекистана. Дело в том, что казахи до 1928 года оставались кочевниками, скотоводами, здесь были другие нормативы жизни.

Даже захудалый кочевник должен был иметь отару в 50 овец и табунок лошадей. А при поголовной коллективизации вопрос был поставлен так: если у тебя несколько баранов, две-три коровы и лошадь – ты уже кулак, бай. И твой скот подлежал изъя­тию. Исходя из этого бесчеловечного закона нас, казахов, раскулачивали, судили, терзали, обрекая на голодную смерть. И разразился голод такого масштаба, какого история нашего народа не знала.

Да, случались джуты, они были большой бедой, даже трагедией, но имели локальный характер. А здесь, как говорится, от моря до моря, от Каспия до Арала и далее – везде. Голод общенациональный – такого не было никогда.

В результате около миллиона казахов покинули родину, бежали в Китай, Иран, Афганистан и, как ни странно, в Россию. Они рассеялись по всему миру, и до сих пор мы не можем их собрать...

Путь к родному берегу

– В таком вот беглом, откочевавшем от погибели ауле я и родился на границе Туркмении и Каракалпакии в 1947 году, – продолжает Смагул Елубай. – Затем родители откочевали вглубь Туркмении. Жили мы в песках, в пустыне, за много километров от ближайшего населенного пунк­та, и это были, наверное, самые счастливые годы моей жизни. Так уж устроена наша память: вопреки всем несчастьям и бедам детские годы наполнены светом и радостью.

А взрослые прятались в безмерной пустыне от советской власти, от непонятной им войны. Их как бы не было на свете: нигде не зарегистрированы, нигде не состояли на учете, не имели паспортов, которые обрели лишь после смерти Сталина, в 1954 году.

Как выживали? В безлюдных песках заготавливали саксаул, на верблюдах везли его людям. Топливо было в дефиците, саксаул стал ходовым товаром, его брали охотно. Так что были мои сородичи при мало-мальских деньгах, а значит, имели и продукты, и одежду… Так и жили.

Мне было лет пять, когда наш аул оказался на границе с Афганистаном, готовый туда откочевать. Но тут нас как-то ненавязчиво и безболезненно «настигли» колхозы. И аульчане стали колхозниками-скотоводами, по умолчанию оставаясь кочевниками. Пик коллективизации остался давно позади, да и Туркмения была от Москвы далековато, так что теперь все произошло без «перегибов».

Не могу забыть, как в 1955 году в зыбучих песках у колодца возвели глинобитную школу для детей из окрестных аулов. Учитель был казах, но учил детей на туркменском языке, причем ребятишек собрали всех подряд – от семи лет и выше, чтобы всех разом научить грамоте и прочей школьной премудрости.

Как же нам хотелось учиться! Мы с нетерпением ждали первое сентября, на песке чертили буквы на кириллице и арабские цифры. Мы раздобыли книгу и пытались по слогам читать. Ребенок даже в бесчеловечных условиях скитаний остается ребенком, и жажда знаний в нем неистребима.

Над колодцем висело кожаное ведро, к нему через кольцо тянулась веревка – одним концом она была приторочена к верблюду. И тот почти целый день неспешно вышагивал: шагов десять к колодцу, потом, когда ведро с перезвоном зачерпнет в прохладной глубине бесценную воду, верблюд так же величаво шел прочь от колодца на десять шагов. Чтобы заполнить бетонное корыто для водопоя скоту, надо было поднять из глубины не меньше сотни ведер. И я восхищался верблюдом, который делал эту работу изо дня в день, не теряя достоинства и не сбиваясь с величавой поступи.

Десятилетия спустя я побывал в тех местах, не в силах противостоять ностальгии и желая уточнить кое-какие детали. Так же нещадно палило солнце, гряда молчаливых барханов безмолвно уходила за горизонт. Колодец был заброшен, верблюд, очевидно, завершил свой жизненный путь, на месте школы не было даже руин – так, небольшие глиняные всхолмия.

Осталась память. Она долговечнее цементных срубов и глинобитных стен. Осталась зарубка на сердце. Да несколько глав в моей книге, самых, может быть, щемящих и светлых...

В той школе в песках у колодца я проучился четыре года. Потом – интернат в райцентре. Разлука с родителями была нестерпимой. С городскими мальчиками мы свирепо дрались. И два года в интернате мне показались каторгой. Благодарение Аллаху, родители поняли это, и на семейном совете решили двигаться поближе к родине.

В 1961-м мы оказались близ Алма-Аты. Здесь была одна единственная казахская школа, где я стал учиться. В 1966 году – КазГУ, журфак. Так волны скитаний вынесли нас наконец-то к родному берегу…

Трава забвенья

– В 1982 году я оставил работу на «Казахфильме» и, обретя статус свободного художника, решил пройти весь путь горестной кочевки моего аула, – рассказывает Смагул Елубай. – Он начался с того места, где покоится прах моего деда Елубая – это Байганинский район Западно-Казахстанской области. С транспортом мне помогло районное начальство, и я через Устюрт проехал до Каракалпакии.

Знаете ли вы, что в Каракалпакии сегодня живет полмиллиона казахов? Они в основном из-под Актюбинска. Много моих родственников – и со стороны матери, и со стороны отца. Это все те, кто бежал в 30-е годы от голода. Я слушал их рассказы – неспешные, подробные. На давнее горе уже можно было посмотреть как бы со стороны, хотя по лицам людей я видел, что лихолетье до сих пор, как огонь негасимый, жжет людям память.

Потом я переехал в Туркмению, и там находил стариков, прошедших эту адскую дорогу. У каждого была своя история и все та же неизбывная боль. В Байганинском районе я побывал несколько раз, встречался с очевидцами, вникал во все детали того незабываемого кочевья.

Собственно, роман и построен на основании этих рассказов. Очевидцы помогали мне восстановить истинную картину тех лет, истинную политику той власти, которая учинила все беды.

Стал изучать архивы, читать книги по истории тех лет, искать достоверные факты. К сожалению, фактов не оказалось. Было вранье. Наверное, многие документы изымались. История 20–30-х годов – история путаная. Писать роман на эту тему было очень сложно. Советская печать о том времени твердила одно, очевидцы говорили совсем другое. Где истина? Но ищущий всегда найдет. Быть может, и не то, что ищет, но к истине приблизится наверняка.

Когда я сообщил своим многооп­ытным старшим товарищам, что пишу книгу о голоде 30-х годов, то получил от них ответ, меня совсем не вдохновивший, хотя вполне закономерный. «Роман этот ты не напечатаешь никогда», – сказали они. Во всяком случае, пока существует советская власть…

Костер и пепел

– Так уже при рождении своем роман был обречен на погибель. Но для начала роман надо было написать, – вспоминает Смагул Елубай. – Вы знаете, как приступают к работе над романом? Нет? Я тоже не знал, а потому поступил так, как подсказало сердце.

На окраине Алма-Аты в ущелье Аксай возле горной речки выбрал малолюдное место, поставил неказистую чабанскую юрту, поселился в ней один-одинешенек. И прожил там три лета.

Первая часть трилогии была готова зимой 1984-го. Я понес рукопись моим друзьям-издателям. Первая их реакция – испуг. Вторая – глубокий испуг. Страх. За меня, за себя и за всех нас. И в течение пяти лет рукопись была не востребована, ее никак не удавалось включить в тематический план. Хотя уже весной 1985-го Горбачев объявил перестройку и гласность. Но тут разразились декабрьские события 1986 года, что усугубило незавидное положение нашей литературы, и ситуа­ция с моим романом «Одинокая юрта» стала вовсе безнадежной.

Тогда власть предержащим все казахское казалось враждебным, подрывающим существующие основы. Бороться было бесполезно. Начались гонения за казахский национализм, десятки людей оказались за решеткой или на пути в Колымские края. И тут мой роман о трагедии казахского народа…

Лишь в конце 1989 года, когда гласность «добрела» и до Казахстана, несколько глав романа – разумеется, тех, где не было и речи о голодоморе – были напечатаны в журнале «Жұлдыз». Понадобилось целых пять лет, чтобы дело сдвинулось с мерт­вой точки.

Для меня это были страшные годы. Больно было осознавать, что твой труд, в который вложил душу, сердце, где ты сказал самое сокровенное, где кровоточила боль твоего народа, никому не нужен. Дойдет ли рукопись до печатного станка? Позволят ли роману выйти в свет? А я был убежден, что это главный труд в моей творческой судьбе…

Потом книга вышла, но вместо ликования в душе было выжженное пепелище. Душа онемела и теперь оживала, как после тяжелой болезни. Понадобилось время, чтобы вернулись звуки, запахи, краски. Чтобы снова стали слышны родные и единственные голоса…

«Молитва» и горечь «Бренного мира»

– В 1991–1992-м я работал над второй частью трилогии – «Молитва», – продолжает Смагул Елубай. – Тот же аул, те же персонажи. Но теперь – углубленный психоанализ. Меня интересовало, как простые, нормальные люди начинают изменять своим принципам, народной морали. Я хотел проследить процесс этого перерождения, понять, как тоталитарная идеология толкает, казалось бы, честного человека на путь предательства.

Он готов, нет – вынужден предавать друга, отца, любимую. Предательство могло происходить где угодно. Из-за предательств, из-за тех, кто не устоял, не выстоял, пошел на поводу у обстоятельств и происходила трагедия народа. Я исследовал деформацию личности. Горько осознавать, но мы, весь советский народ, прошли этот путь, когда нашу душу уродовали, когда люди не доверяли друг другу, когда мог предать самый тебе преданный человек…

Этот проект, задуманный как три части целого, я смог завершить в 2000 году. Последний роман называется «Жалған дүние» – «Бренный мир». Здесь я постарался разобраться в тех героях, которые прошли и голод, и репрессии, и все последующие испытания судьбы. Какими они стали после этого? Их ощущения, их быт, их повседневное бытие. Действие происходит уже в брежневские времена.

Я считаю, что это годы духовного застоя казахского народа, утраты им своих национальных ценностей. Именно тогда мы в массовом порядке начали терять язык и подвергаться поголовной русификации. А еще массово употреблять спиртное, и я с горечью и болью смотрел, как народ деградирует. Забылись наши духовные ценности. Народ предал забвению свою религию, свою историю, свой язык.

Вот к таким далеко не оптимистичным выводам пришел я к финалу трилогии… Роман «Одинокая юрта» был первой попыткой широкомасштабно отобра­зить ту национальную трагедию, которая произошла с моим народом в лихолетье тридцатых, в костоломную пору репрессий и в коварные годы застоя.

Считаю, что мне повезло: прои­зошла перестройка. Канула в Лету цензура, ушли в безвозвратное прошлое колониальные годы. Если бы советская власть продержалась до наших дней, вряд ли мы с вами уцелели бы в этом бренном мире. Кстати, завершил я работу над последней частью трилогии не здесь, а, так уж судьба сложилась, в Европе, в удивительном городе Прага. Впрочем, это отдельный рассказ, – отметил Смагул Елубай.

…Заключительную часть трилогии автор написал, когда работал на радио «Свобода». Их было в одном кабинете семь человек, и Смагул – среди них. Гул в комнатушке от голосов стоял неимоверный, а он работал над книгой, никого не видя и не слыша. Работал в центре Европы, в Праге, вдали от родимой земли, но работал как одержимый.

Как только рука освобождалась от текучки, мозг тут же диктовал ей строки из романа. И пальцы стремительно бегали по клавиатуре компьютера – те общие тетради, с которых все и начиналось, остались в прошлом. И сам он – не тот, каким был когда-то в юрте, что стояла в Аксайском ущелье. Теперь он видел мир во всей его бескрайности, и политика была для него не пус­тым звуком, как некогда. Она, как напряженный поток энергетики, несла его сквозь время, обогащая душу и мироздание новыми смыслами.

В статье о казахском историческом романе 80-х годов Мурат Ауэзов писал: «Особое место в современной казахской литературе, безусловно, занимает произведение С. Елубаева «Ақ боз үй». Закономерно, что именно в этом правдивом, суровом повествовании, где события времен коллективизации увидены глазами тех, кто от нее пострадал, убедительно показаны попытки предотвратить катастрофу и ликвидировать ее последствия.

С. Елубаев снимает анонимность, долго сохранявшуюся обезличенность жертв той поры и исполняет тем самым прямой долг художественной памяти – раскрывает социально-историческое событие как слагаемое конкретных человеческих судеб. Его Пахраддин и Сырга, не сумевшие физически выжить в выпавших на их долю страданиях, но сохранившие великую красоту человеческого достоинства, не только восполняют один из самых сумеречных провалов нашей памяти, но и начинают собой новую традицию в трактовке образов прошлого и современности.

Интонация повести соответствует «динамическому равновесию» Курта Воннегута, призывавшего «сочетать гуманность и правду. Умную гуманность, не подкрашивающую истину во избежание безотрадных выводов. И полную правду, быть может, очень горькую, но не подавляющую убеждения, что в мире неизбежно сохраняется человечность и добро».