«Песок суеты житейской» в картинах и стихах

Помню, когда директор галереи, кандидат искусствоведения Елизавета Малиновская, приглашала меня на выставку Александра Кувшинова, она сказала про него – он интересен уже тем, что в чем-то повторяет путь Александра Розенбаума: из врачей скорой помощи – в искусство.

И хотя Александр Кувшинов внешне прямая противоположность накаченному и лысому Розенбауму – он, скорее, чеховский интеллигент, чем брутальный мачо, но по мировосприятию они, вероятно, похожи, ведь оба люди искусства. Правда, Розенбаум воспринимает мир в звуках, а Кувшинов – в красках и поэтических строках, потому что, как и картины, он давно пишет стихи, и на открытии выставки презентовал свой новый поэтический сборник, который так и назвал «Стихи».

– Александр Кувшинов – вообще личность достаточно неординарная, его биография поражает причудливыми и кардинальными переменами судьбоносных ориентиров, – считает Елизавета Григорьевна. – Он рисовал всегда, сколько себя помнил, ходил на пленеры, работал бутафором-декоратором на телевидении. Но более всего любил писать портреты, что привело к неожиданному, даже для него самого, решению – поступить на лечебный факультет нашего алматинского медицинского института, чтобы лучше понять человека изнутри, как он сам говорит.

А потом были нелегкие годы работы врачом скорой помощи, которые он умудрялся сочетать с учебой на очном отделении художественно-графического факультета пединститута. Там же он некоторое время и преподавал. Затем отправился в свободное плавание, пробуя себя в самых разных амплуа – иллюстратора, живописца, мастера станковой графики.

Увлекла его и работа в кино, Кувшинов участвовал в создании знаковых для казахстанского искусства лент – «Прощай, Гульсары», «Кочевник», «Меч Махамбета», «Улжан».

Во время съемок ему удалось пообщаться с такими «оскароносными» фигурами мирового кинематографа, как Волькер Шлендорф и Марек Бродский, что также наверняка отразилось на мировосприятии художника.

– Надо сказать, что творческий язык Александра Кувшинова прошел последовательную огранку самообразова­нием, смешанным с преклонением или восхищением от реалистических полотен в юности, – говорит Елизавета Малиновская. – А далее – через цепочку великих имен и течений мирового искусства – импрессионизма, постимпрессионизма и всего остального, что принес революционный ХХ век. Причем шло это не по пути использования чьих-то творческих кодов или манеры, нет, художник впитывал суть новаций, без подражания.

– У него свой мир на картинах.

– Безусловно, ведь если присмотреться, картины Александра Кувшинова пронизаны едва уловимыми ассоциативными рядами с искусством древнейших мировых цивилизаций, где взаимопереплетаются образ, символ и декор. Подчас не сразу замечаешь, что, допус­тим, здесь у него Латинская Америка, или Ассирия, Вавилон, Ближний Восток. И это не только какие-то мистические загадочные персонажи – быки, профильные силуэты, мудрые лица, похожие на ассирийских астрономов, но и библейская притчевость. И ты невольно начинаешь разматывать этот изобразительный «клубок», ведь есть несколько уровней восприятия произведений. Первый, самый простой – видишь то, что ты видишь, второй – эмоциональный, когда выстраивается некая сценография, в которой персонажи взаимодействуют друг с другом, и третий – когда включаются тонкие поля, и все это выстраивается в некую логическую цепь притчивости и мифотворчества.

– Действительно, картины Александра Кувшинова требуют особого осмысления, разгадки.

– А так всегда – чем сложнее художник, тем интереснее его разгадывать. Ведь каждый видит картины по-своему, и в этом магическая сила искусства, потому что лубочные псевдокартинки, где все понятно, – не искусство, это фантом. У нас некоторые боятся настоящего искусства, считая себя недостаточно для этого подготовленными. Иногда на выставке ко мне подходят люди и просят объяснить написанное художником. А я предлагаю им сначала внимательно посмотреть его работы. И когда потом подхожу, вижу, как у человека горят глаза, он словно раскрывается, ему уже не нужен комментатор, потому что настоящее искусство – это язык, не требующий переводчика.

– А вы видели, какие у него цветы? – обращается ко мне Елизавета Григорьевна, – очень неожиданные.

– Его «Ирисы» меня просто покорили, в них какая-то потрясающая хрупкость.

– Александр умеет передать грацию цветов, что удается далеко не каждому. Ведь цветы так прекрасны, что как только художник начинает биться над тем, как лучше передать эту красоту, он сразу проигрывает. С природой не надо соревноваться. И Кувшинову это удается – он будто входит в цветок. И вы обратили внимание, какой он разный – в одних работах он мачо какой-то, в других – тонкий лирик. Мне, например, сначала очень нравилась его живопись, мистическая, завораживающая. А потом он начал балансировать между живописью, декоративностью и витражностью. Сейчас работает в основном в графике. Причем график он божьей милостью, у него одно направление подкрепляет другое.

Сам Александр Кувшинов считает, что самое сильное впечатление он испытал, когда впервые «вживую» увидел картины Ван Гога.

– Это было много лет назад, я впервые приехал в Мюнхен и отправился в Пинакатеку, огромный музей, где выставлено шесть работ этого великого художника, – рассказывает он. – Я подошел вплотную к картинам, чуть ли не носом прошелся по холсту, потрогал его руками, посмотрел даже изнанку картин – подрамник был явно еще самого Ван Гога – настоящие дрова, холст его самый простой, рама, хуже советских, то есть он лепил из того, что было. Но как он писал! Это что-то потрясающее, у меня даже мурашки побежали по коже!

– Александр, мы говорили о ваших цветах, они настолько не похожи на остальные работы, что, честно признаюсь, я даже подумала, что это картины какого-то другого художника.

– А знаете, откуда взялись эти цветы? Я сейчас преподаю в студии живописи, где занимаются люди разных возрастов, и я им показал, как можно использовать обычные цветные карандаши, которые продаются в любом магазине. Поэтому можно сказать, что эти картины – учебное пособие, причем сделаны они в два сеанса.

– А вам не хотелось продолжить эту серию?

– Сейчас меня больше привлекают графические работы, здесь у меня очень много задумок.

– А стихи почему появились?

– Они были всегда, но когда я был еще молодым и зеленым, стихи тоже были молодыми и несколько примитивными, на мой взгляд, потом как-то все стало по-другому.

– В вашей поэтической книге графика идет параллельно со стихами. Это иллюстрации?

– Нет, это разные вещи, мне даже сложно сказать, к чему здесь иллюстрация. В моем понимании это все как-то переплетено.

– Мне хотелось бы спросить вас о картине «Вечер», есть в ней что-то от иконописи.

– Мне друзья говорят, что это мой автопортрет, но я писал голову Николая Чудотворца. Я ведь лет шесть-семь плотно занимался иконописью, и здесь в Алматы не меньше 50 моих икон в алтарях Никольского и Покровского соборов.

– А я вас помню – лет десять назад я была в гостях у писателя Дмитрия Снегина, когда вы принесли выполненную по его заказу копию рублевской «Троицы». Она ему очень понравилась. Обращение к таким шедеврам, наверное, добавляет какой-то духовности, ведь это совершенно иной пласт?

– Честно признаюсь, когда начинают употреблять столь возвышенную лексику, типа духовность, любовь и так далее, я не понимаю, о чем говорят. Для меня это слишком высоко, я туда не долетаю. Но и чистый рационализм только мешает. У меня в основном интуиция. Я просто вижу в голове уже готовую картинку, как в телевизоре, и потом ее только срисовываю.

…Но чтобы картинка возникла, нужно быть к этому готовым – иметь определенный багаж знаний и навыков. Все это откладывается в голове художника, трансформируясь в его произведениях. А в них можно разглядеть и средневековый гротеск, и почти шаржевое повес­твование о человеческих страстях. Но все это великолепно уживается с современным бытописанием, одним из рассказчиков которого и является художник Александр Кувшинов.

Елена БРУСИЛОВСКАЯ, Алматы