Слабое звено Акмолинска

Особо ценные воспоминания тех лет оставил в столичном архиве участник многих городских событий и краевед Александр Дубовицкий, которыми мы воспользуемся.

Итак, в полдень 2 июня 1918 года в Акмолинск поступила из Петропавловска телеграмма: «Шерсть в цене. Приступайте к стрижке овец. Кубрин».

У белобрысого паренька Попова, принявшего телеграмму, лихорадочно заблестели глаза. Он тотчас же побежал, чтобы доставить ее адресату – Кощегулову, но принес ее... заговорщику Кучковскому. Позже выяснилось, что это был условный сигнал к мятежу.

Ночь на 3 июня того года была пасмурной, с резким ветром, по небу плыли вытянутые в стрелы белесые облака. Удалось без шума, по заранее составленному списку взять многих деятелей Акмолинского совета депутатов (совдепа) – местного органа советской власти. Заминка произошла лишь на квартире комиссара финансов Павлова, который оказал сопротивление. Стали стрелять и убили его сына-подростка. Павлов был оглушен прикладом и взят.

Большая группа заговорщиков окружила стоящий недалеко от площади Красный дом Петра Мои­сеева, где располагался тогда первый Акмолинский совдеп, и захватила дежуривших там его членов. Там же был взят и военный комендант города Захар Катченко. Председателя совдепа Бобкова (настоящая фамилия изменена) в ту ночь никто не видел.

Первый выстрел

Командир Акмолинской Крас­ной гвардии Михаил Авдеев из дома Халфина, стоявшего на месте нынешнего памятника Абаю, в ту ночь никуда не отлучался. Здесь размещались штаб и первая рота защитников совдепа. В своей второй роте, в доме Силина (он сохранился), на углу площади, недалеко от городского сада, был и командир Герасим Фандов.

У ворот штаба сменялись часовые. Авдеев лежал на топчане, не раздеваясь. Возле него – маузер. Здесь же бойцы роты. Винтовки составлены в стойку. Ветер стучит в стекла. На крыше гремит сорванный ветром лист железа.

Авдеев не спит. Вдруг он услышал выстрел, другой. Тут зашумели у входа в штаб. Вбежал боец из роты Фандова.

– Товарищ командир, нашу роту хотели окружить. Фандов вывел ее на площадь.

– В ружье! – скомандовал Авдеев.

Не прошло и пяти минут, как и первая рота тоже была на площади. Бойцы обеих рот рассыпались, залегли в цепь. Уже светало, у реки видны деревья городского сада, а возле них – силуэты всадников. Вот они выстроились и, вскинув клинки, понеслись на площадь.

– Огонь!

После залпа заговорщики повернули назад, укрылись за домами и тоже начали стрелять. Возле сада осталось несколько лошадей. Сбитых всадников подхватили под руки и унесли.

Первый успех ободрил бойцов, они рвались в бой. Авдеев понимал, что этого делать нельзя. Противники могли быть не только там, у сада. Они могли зайти в тыл, захватить штаб. Он приказал занять круговую оборону и отражать натиск, откуда бы он не появился.

На площадь выбегали из слободы и других мест уцелевшие члены совдепа, служащие, рабочие, некоторые с оружием.

Из-за Чубаров с их зеленой бахромой лесов вставало солнце. Над затаившейся площадью, едва не задевая крыльями купола собора (на его месте сейчас акимат), в сторону Талдыкольских озер пролетели стаи чаек. И если бы не крики воронья, нельзя было бы и подумать, что в городе полчаса назад была стрельба и что в разных местах затаились люди с наведенным друг на друга оружием.

Где-то о сухую, затвердевшую почву застучали колеса, послышался храп лошадей. Из проулка, идущего от Красного дома Моисеева, выползли дроги, которые словно в издевку везла захудалая кляча. В плетеном коробке во весь свой невзрачный рост стоял с белой тряпкой в руке Бобков. Его сразу узнали по черному кос­тюму, белой сорочке с темным галстуком, по черной пушистой бороде. Он без головного убора, волосы растрепаны. Рядом с дрогами на буланом тонконогом коне ехал глава заговорщиков – атаман Кучковский. Позади двигалась группа конников.

Гневные лица красногвардейцев повернулись в сторону Авдеева. Одно его слово – и человек с белой тряпкой, и атаман, и ехавшие за ними всадники в одно мгновение были бы сняты меткими пулями.

Авдеев не смог произнести этого слова. Он был потрясен, пожалуй, больше, чем кто-либо другой. То, что он увидел, было чудовищным, невероятным. Бобков, глава совдепа, в которого верили. И чтобы он пошел на такое... Нет, нет! Этого не может быть! Не может! Он сейчас швырнет в лицо Кучковскому белую тряпку и крикнет: «Я привел их товарищи! Огонь по врагам революции!» Так по крайней мере поступил бы он, Авдеев, если бы его внезапно захватил враг и стал подбивать на предательство.

Слово предателю

И площадь, и сам воздух были напряжены. Время отсчитывалось долями секунд. Кучковский видел, что на него и на Бобкова наведено полсотни стволов. Он качнулся в седле, со злостью ткнул в бок черенком плети свое­го пленника:

– Да начинайте же, черт вас побери!

Бобков зябко повел узкими плечами и закричал визгливым, срывающимся голосом, готовым превратиться в рыдание:

– Товарищи, не стреляйте! Кровопролитие бесполезно! Петропавловск, Омск пали! Сложите оружие! Нам обещаны милость и свобода!

Авдеев повернулся – хотел взглянуть в лица бойцов, узнать, не погасла ли в них решимость, готовы ли они идти с ним до конца. Но времени было слишком мало, чтобы разобраться в этом. И он, пересыпая речь ругательством, закричал:

– Не слушать предателя! Не складывать оружия! Огонь!

Однако время было потеряно. Воздух вдруг огласился диким воем, топотом коней, лязгом оружия. Из-за дома Халфина, из-за собора, из улиц и проулков с поднятыми клинками и ружьями ­неслись всадники. Огонь с площади был редкий и беспорядочный. Инструктор Красной гвардии Алексей Афанасьев выстрелил в Бобкова, но промахнулся. Кто-то стрелял в атамана Кучковского и тоже не попал. На площади прои­зошло замешательство. Вокруг Авдеева остались Фандов и десятка два бойцов. Их мгновенно смяли.

Красная гвардия была разоружена. Милость и свобода, о чем кричал предатель, оказались жестокой ложью. Начались дикие расправы. Всех арестованных сначала бросили в каменный подвал дома Канцерова. Победители просовывали в его окна стволы винтовок, стреляли поверх голов, в лица узников летели штукатурка и щебень. Подвал забит, люди могли только стоять.

Ковали цепи

Деятелей совдепа ведут в стоя­щую на площади городскую тюрьму (острог). Среди них идет Сакен Сейфуллин. Лицо его залито кровью, от длинных черных волос остались одни клочья. Истерзаны, жестоко избиты его близкие товарищи – члены совдепа Жумабай Нуркин, Рахимжан Дюйсембаев, Бакен Серикпаев. Ведут и других работников – председателя ревтрибунала Григория Дризге, казначея Нестора Монина, секретаря Феодосия Кривогуза. У Авдеева разбита голова, слиплись от крови русые волосы. Идет и Терентий Бобков. Идет отдельно, едва перебирая ногами.

Практически все акмолинские революционеры арестованы, многие будут вскоре расстреляны, в том числе и сподвижник Сакена Сейфуллина Нургаин Бекмухамметов. Другой его близкий товарищ Хафиз Гизатуллин погибнет в «вагонах смерти» атамана Анненкова, в которых оказались лидеры Акмолинского революционного движения. Чуть позже будет убит сподвижник Сейфуллина, революционер и основатель татарского театра Галим Абубакиров.

Городская тюрьма вскоре переполнилась. Тогда на западной стороне города у солончаковых болот застучали топорами плотники, они приспосабливали под новую темницу баню купца Чайкина. Тюрьму так и прозвали «Чайкиной баней».

Кучковский приказал заковать пленников в цепи, но начальник тюрьмы сказал, что большевики, взяв власть, все цепи выбросили в Ишим.

– Найти! Снять с собак!

Стаи псов, истомившихся в конурах, почуяв свободу, понес­лись по улицам города, залитым кровью.

На южном берегу Ишима была кузница Салагата Тайбергенева, сочувствовавшего революцио­нерам. Цепи, снятые с собак, привезли ему.

– Не знаем, как делать, – сказал Салагат.

– Врешь! Делай!

– Пошел к черту! – крикнул кузнец и швырнул цепь под ноги.

Тайбергенева секли плетями, требовали ковать цепи для большевиков. Старика избили до полусмерти и поехали искать других кузнецов. На ногах и руках Сейфуллина, Авдеева, Дризге, Шапрана и многих других жертв переворота вскоре зазвенели цепи, снятые с собак.

На Терентия Бобкова цепей не надели, однако бросили его в толпу пленников. И никто не мог толком понять, что же произошло с этим человеком: поддался ли он малодушию и трусости, руководило ли им чувство гуманности и желания спасти от гибели своих товарищей или в эти тяжкие часы испытаний заговорило в нем нечто другое, подлое, предательское, что он таил до сих пор в себе?

Частыми гостями «Чайкиной бани» были Кучковский, голова городской управы Кубрин. От узников требовали отречения от большевистских идей, призна­ния власти Сибирской директории Колчака. За это обещали свободу и иные блага.

Никто не склонил головы, не попросил пощады. И лишь один человек покаялся. Это был Терентий Бобков, но его не осво­бодили.

Вскоре в «Чайкину баню» втолк­нули еще одного человека, в котором не сразу признали члена совдепа Эдуарда Пиантковского: так он был избит, истерзан. Увидев цепи на руках и ногах товарищей, он слабо, едва внятно произнес:

– Нас предали.

Больше он сказать ничего не мог. Его уложили на нары, окружили заботой, делились всем, чем могли. Эдуард отлежался, собрался с силами и поведал о драме, которая с ним произошла.

Наука на будущее

Незадолго до переворота совдеп отправил в Петропавловск посланников за оружием для Красной гвардии. Сразу же пос­ле выезда из Акмолинска между ними начались разногласия. Так, Пиантковский и еще один посланник совдепа – Зимин, понимая серьезность положения, не хотели терять ни часа, ехать день и ночь, затратить на дорогу до Петропавловска не более двух суток. Лабуз-Пундрасов – он был назначен за старшего – топорщил свои усы, торчащие во все стороны: «Вы что! А спать когда?»

– Сейчас нам не до сна. Товарищи оружия ждут.

– Успеем. Я так не могу... у меня здоровье подорвано... царские тюрьмы, побеги...

– Ничего. Выдюжишь.

Лабуз-Пундрасов стоял на своем. Тогда ему пригрозили тем, что уедут одни, без него. Он струхнул и перестал сопротивляться.

Вопрос с оружием был решен быстро. Для Акмолинской Крас­ной гвардии и рабочих Спасских заводов было выделено несколько сот винтовок, 2 пулемета, десятка два наганов, на целый эскадрон сабель, много патронов, гранат, два ящика ракет и другое разное снаряжение. Для доставки оружия дали взвод красногвардейцев.

Команда пополнилась новыми добровольцами. Теперь было уже человек 80. Лабуз-Пундрасов выезжать опять не торопился, ходил по городу, что-то с кем-то согласовывал. На этой почве произошел новый скандал.

Наконец был назначен день выезда. Но тут Лабуз-Пундрасов стал мяться: «Знаете, товарищи, возле Кокчетава какой-то атаман Анненков с казаками появился. Опасно ехать».

– Трус! Слюнтяй! Можешь оставаться! Где подводы?

– Подвод нет. Завтра, обещают.

Члены совдепа сами пошли в губернский совдеп. Там сказали, что Лабуз-Пундрасов и не просил подводы.

– Как не просил?

– А так и не просил.

– Подлец! Давайте наряд!

Пиантковский и Зимин занялись мобилизацией подвод у населения. Подводы собрали, погрузили на них оружие и бое­припасы, выехать решили на рассвете.

Однако той ночью в Петропавловске началась стрельба. Зимин и Пиантковской стали поднимать команду. Тут выяс­нилось, что половина добровольцев, особенно из тех, что привел Лабуз-Пундрасов, разбежалась. Тем временем обоз окружили какие-то люди, у многих на плечах офицерские погоны. Красногвардейцев, оказавших сопротивление, перебили, у остальных отобрали винтовки и погнали в тюрьму.

Зимин отбивался до последнего патрона, был ранен и схвачен. Его тут же расстреляли. Пиант­ковскому удалось скрыться. Он бежал из города. Проехал мимо Кокчетава, миновал Щучинск, Макинку, Никольское, Алексеевку, а под самым Акмолинском его перехватили заговорщики…

– А где Лабуз-Пундрасов? – уточняют заключенные у Эдуарда Пиантковского.

– Не знаю. Мы его больше не видели.

– Так... так, – размышлял вслух Дризге. – Два сапога – пара? Лабуз-Пундрасов задержал оружие, Бобков поднял белую тряпку. Это нам наука на будущее. Если доживем, умнее будем.

Дризге сказал горькую правду. Но не все еще было понятно. Лабуз-Пундрасов, предав своих товарищей, сейчас где-нибудь ходит у белых в почестях, а что же с Бобковым? Почему атаман Кучковский не оценил его заслуг?

– А зачем Бобков нужен Кучковскому? – этот вопрос был задан Григорию Дризге.

– Предатель – это как лимон: сок выжали, шкуру выбросили. Разве Кучковский станет делить славу с каким-то Бобковым? Он, конечно, уже послал адмиралу Колчаку рапорт: «Совдеп и Крас­ную гвардию разгромил. Акмолинск взял. Навожу порядок».

Такой печальный разговор происходил на нарах в темной, душной камере. Надзиратели ходили по коридору, прислушивались, но из-за звона цепей понять ничего не могли. К тому же узники говорили тихо, вполголоса, иногда переходя на шепот.

В лагере

Свирепые степные ветра и метели секли шагавших по снегу узников. Их было 56. Пятьдесят седьмым был всеми презираемый Терентий Бобков. И когда, изнемогая от усталости, он падал в снег, к нему никто не шел на помощь. И черные гусары атамана Анненкова, присланные из Петропавлов­ска, чтобы доставить «опасных преступников», не ведая о том, что этому человеку они в какой-то мере были обязаны победой, поднимали его с земли ударами плетей.

Более 15 суток шагали узники, пока не увидели на заснеженной равнине Петропавловск. Этот еще недавно тихий, малоприметный уездный город благодаря близкому соседству со столицей Колчака Омском теперь играл немаловажную роль в жизни Сибири.

Узников загнали в сарай, который минувшей осенью наспех был сколочен из неструганых досок и горбыля. Сквозь тысячи щелей в сарай набивался снег. На голом земляном полу вповалку лежали красногвардейцы из отряда Михаила Авдеева. Их пригнали сюда раньше. Полуживые, превратившиеся в скелеты, с обмороженными конечностями молодые ребята умирали медленной, мучительной смертью. Авдеев при виде этого зрелища заплакал.

Терентий Бобков прятал за спины узников свою черную, скатавшуюся войлоком бороду. Он боялся, что его узнают и прикончат эти несчастные парни, которых он разоружил и предал.

Ночь прошла в кошмаре. За стенами сарая выл ветер, в щели несло снег. На рассвете заскрипели двери, и зычный голос конвойного «Совдепия, выходи!» поднял всех на ноги. Прощаясь, люди ничего радостного не мог­ли сказать друг другу: судьба и тех, кого угоняли, и тех, кто оставался в ледяном гробу, была одинакова, она зависела от дикой силы людей, в чьих руках находились власть и оружие. Надежда все же не угасала, и самые стойкие из узников, в чис­ле которых были Сейфуллин, Катченко, Авдеев, Шапран, Серикпаев, призывали не терять веры в победу.

С этого дня для узников начались новые муки, каких они еще не знали. В вагоны, куда их загнали, через щели дул пронизывающий ветер со снегом, стены обледенели, покрылись инеем, не было пищи, вместо воды – грязный снег в ржавых ведрах.

Сутками стояли в тупиках. Наконец их пригнали в Омск, но там все тюрьмы и лагеря были переполнены. Вагоны погнали на Семипалатинск. От голода, простуды, побоев, тифа люди гибли. Первыми умерли интеллигентные, мало приспособленные к трудностям Василий Павлов, Дмитрий Богомолов, Бакен Серикпаев. Скончались Нестор Монин и Феодосий Кривогуз. Долго, упорно боролся со смертью Григорий Дризге и тихо ушел, не издав ни звука. Оборвалась жизнь и всеми отвергнутого Терентия Бобкова.

В живых из 56 осталось 19. Их вернули в Омск и бросили за колючую проволоку. И снова муки, бедствия, потери товарищей. А тут еще леденящие кровь слухи с воли: в Петропавловске и Омске сотнями гибнет под расстрелами акмолинская молодежь, по городам, селам, аулам области гуляют карательные отряды, льется кровь.

И от того еще глубже, еще острее ощутили боль за свою оплошность и доверчивость те немногие, кто пока жили, могли еще дышать воздухом. Лучше бы все эти люди, ставшие жертвами переворота, пали в бою, с оружием в руках!

«Бежать! Только бежать! Любой ценой! А потом – мстить, мстить за гибель товарищей!»

Вскоре Сакену Сейфуллину, Михаилу Авдееву, Жумабаю Нуркину и еще нескольким революционерам удалось бежать. А с возвращением советской власти Сакен Сейфуллин вновь приступил к работе в возрожденном Акмолинском совдепе.