Университеты Талгата Теменова
1065
Записала Галия ШИМЫРБАЕВА
Кем был и кем стал
– Когда я был школьником, у нас часто практиковались начинающие музыканты, – раскручивает нить своей жизни Талгат Теменов. – Одним из них был Наукан Кордабаев. Разносторонне одаренный, он мог играть и на домбре, и на аккордеоне, и на фортепьяно, и на баяне, и на всех духовых инструментах. Однажды он собрал оркестр и хор. Туда попали все – и со слухом, и без слуха. Но перед областным смотром многих сократили, среди них и меня. Я побежал выяснять отношения. "Но там все ребята заняты – кто играет на домбре, кто на трубе, а у тебя даже голоса нет", – сказал руководитель. Мне было очень больно, душили слезы, в голове назойливо звенело: "Ты ничего не умеешь делать". Не зная, куда себя девать, пошел на пустырь за школой. Пронизывающий холодный ветер, талая вода (на дворе стояла весна), грязные куски еще не растаявшего снега, вороньи крики... Бесцельно шагая, поскользнулся и упал. На душе стало еще хуже.
Мой старший брат играл на домбре. Вернувшись домой, я схватился за нее. Терзая ее, можно сказать, днем и ночью, выучил несколько кюев. Вернувшись после летних каникул в школу, кинулся искать учителя музыки. "Наукан-ага, я научился играть на домбре". "Молодец", – бросил он торопливо. – "Да вы постойте и послушайте меня". Я почти насильно завел его в пустой класс и начал играть. "А давай я тебя запишу в духовой оркестр?" – предложил учитель. Я, конечно же, был согласен играть на трубе. Это был кайф! Перед главными советскими праздниками – 7 Ноября и 1 Мая – нас на неделю освобождали от занятий, и мы на плацу, где проходили школьные линейки, играли марши. Солистов у нас не было, но я всех знакомых убеждал, что труба – это золотой голос оркестра. Когда мы на главной площади Чилика, нашего районного центра, играли завершающий марш «Прощание славянки», я так выкладывался, что губы у меня опухали и чернели. Вот так мой учитель, унизив, сотворил из меня человека, влюбленного в музыку.
Несостоявшийся философ
В школе я учился очень хорошо. В 8-м классе вдоль и поперек перечитал классиков марксизма-ленинизма, историю изучал по университетским учебникам. Делал это с двумя целями. Первая – мне было мало школьного объема. Вторая – хотелось обратить на себя внимание, чувствовать себя каким-то особенным. В 9-м классе к нам приехала молодая учительница математики. Однажды она, объясняя урок, допустила ошибку. Я понимал, что она чисто механическая, но захотелось ее унизить при всех. "Нужно так", – поправил я, выйдя к доске, написанную рукой учителя формулу.
После занятий она оставила меня в классе: "У тебя есть способности к математике. Хочешь я тебя буду готовить на мехмат МГУ?" И с тех пор давала мне еженедельно 100 дополнительных задач. Пришлось попотеть, чтобы угодить красивой учительнице. Но ни математиком, ни философом я не стал, хотя после школы поступал на философско-экономический факультет КазГУ.
Я шел на золотую медаль, и сын заведующего районо тоже. Поскольку медаль не делилась, мне поставили по астрономии и физике четыре. Пришлось сдавать вступительные экзамены в университет на общих основаниях. Билет по истории помню до сих пор: произведения искусства, появившиеся во время Великой Отечественной войны. Мне казалось, что историю я знаю хорошо, поэтому не стал готовиться к экзамену. Покойный Бахтажар Мекишев, историк-фанат, он потом долгие годы возглавлял в КазГУ знаменитый клуб "Семь муз", поставил вполне заслуженную тройку.
Покидая аудиторию, уже наверняка знал, что университет для меня накрылся. В это время начался сильный дождь, все стали разбегаться, а мне было до лампочки. Я брел по Коммунистической пешком, не обращая внимания на проносившиеся мимо автобусы. Многие скрывались от дождя, перешедшего в ливень, под козырьком консерватории. Среди группы молодых ребят, стоявших там, я увидел беленькую девушку с длиннющей косой и пушистыми ресницами. И ноги сами понесли меня под козырек. Слышу, они говорят о каком-то сценическом мастерстве. Я у одного спросил, что это такое. Он ответил, что режиссер Аскар Токпанов набирает курс на актерский факультет консерватории.
Дождь, пока любовался девушкой, перестал лить, ребята куда-то направились, я, хотя они и не звали, следом за ними. Зашли в какой-то маленький кабинетик. Я сел в последнем ряду и стал смотреть, что они будут делать. Кто-то пел, кто-то читал стихи, а третий заламывал руки, изображая что-то. Мне все это было непонятно и, честно говоря, неинтересно. Потом мужчина, сидевший за учительским столом, спросил: "Все выступили?" "А можно я тоже почитаю что-нибудь?" – брякнул я.
Он посмотрел на меня и, кажется, сморщился. Я считал себя модным, но после дождя нейлоновая рубашка облепила мои острые ключицы и ребра, брюки-колокола не скрывали худющих ног. Начал читать стихи собственного сочинения, соврав, что они написаны Сакеном Сейфуллиным. Экзаменатор оказался не промах: "Стоп! Кого ты сказал читаешь?" "С-сейфуллин", – стал заикаться я от страха. – "Еще раз повтори – чьи?" Поняв, что меня разоблачили, сказал: "Мои". Он велел: "Прочитай еще раз". Я прочитал. Ему, видимо, понравилось, потому что он сказал: "Завтра приходи постриженным".
Расставаться с длинными, до плеч, волосами не хотелось. Это был крик моды, мне казалось, что я самый крутой! И я их только подравнял. Токпанов (это был он), когда я пришел на следующий день, подойдя ко мне, приказал откинуть волосы назад. Увидев прыщавый лоб, усмехнулся: "Сейфуллина" не надо, возьми другого автора". Я прочитал Абая и оказался одним из 20 набранных им студентов. Если бы не поступил, это был бы позор. Мне даже кажется, что не смог бы пережить его. Я же учился хорошо, и было бы стыдно в первую очередь перед родителями. Словом, в тот момент мне было все равно куда поступать, но совсем скоро это "болото" под названием "театр" засосало меня на всю жизнь.
Иннокентий Смоктуновский
Все спектакли, которые шли на сценах алматинских театров, мы смотрели по несколько раз, некоторые даже по 10–15. На втором курсе сами ставили этюды. Я взялся переводить пьесу молодого, но уже популярного драматурга Рустама Ибрагимбекова "Похожий на льва". Мы хотели поставить по ней свой курсовой спектакль. Нас "перекармливали" в то время классикой, а его драматургия была дуновением свежего ветерка.
А впереди нас ждало еще большее потрясение. На третьем курсе мы, студенты актерского факультета, поехали знакомиться с московскими постановками. Я стал одним из двух счастливчиков, попавших в Малый театр на "Царя Федора Иоанновича" с Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Вся Москва стояла на головах! Билеты невозможно было достать. А я только что посмотрел фильм Кончаловского "Романс о влюбленных", где Смоктуновский играл трубача. Я тоже играл на трубе, поэтому спектакль с участием столь родственной души никак не мог пропустить. Узнав, что Смоктуновский приходит в театр за два часа до спектакля, мы с другом стали сторожить его у проходной.
Сразу его узнал. Высокий, стройный, улыбка во все 32 зуба, шевелюра до плеч. Толпа ринулась за автографами. Я, стянув с головы лисий малахай, замахал им: "Иннокентий Михайлович! Мы приехали из Казахстана на ваш спектакль!" Он глянул в нашу сторону: "Правда?" "Да! – надрывался я, подпрыгивая, чтобы он лучше мог увидеть меня. – Мы студенты актерского факультета". – "Сколько вас?" – "Двое!" Наш кумир повернулся к какой-то женщине: "Выпишите им контрамарки".
Наше потрясение невозможно описать. Выходя из театра, даже не смели разговаривать друг с другом. Мы выросли на казахских спектаклях, где актеры произносят свои монологи на повышенных тонах, а Смоктуновский говорил иногда почти шепотом. Мне казалось, он делает это специально, чтобы зал замер. Если кто-то вдруг кашлял ненароком, весь зал оборачивался и смотрел с осуждением. "Я царь или не царь?" – бессильно опустив руки, устало взывал к зрителям гениальный актер. А зритель был ему под стать! Это были те самые аристократы, которых я знал по книгам русских классиков. Приходя в театр, седые дамы в фамильных драгоценностях переобувались в изящные туфельки. В одной руке они держали крохотную сумочку, а другая была продета под локоть таких же породистых, статных стариков...
Ностальгия по школе
Институт мне многое дал. Театральный факультет тогда был при консерватории. Атмосфера, царившая здесь, незаметно воспитывала нас. Мы, студенты театрального, были в основном из аулов. До прихода в консерваторию даже ходить толком не умели – все бегом-бегом и вприпрыжку. А там это категорически запрещалось. В каждой аудитории занимались. За закрытыми дверями слышались то звуки саксофона, то фортепьяно, то домбры и кобыза. Особенно нельзя было мешать вокалистам. В общежитии студенты творческих факультетов тоже денно и нощно занимались. Общение с ними не могло пройти бесследно. Выбирать нужную музыку к своим фильмам и спектаклям я научился именно в те годы.
На втором этаже располагалось хореографическое училище, где учились неземной красоты девочки в пуантах. Весь этот мир казался недосягаемым. Все здесь такие одаренные, а я… Деревенщина с сомнительными способностями. "Может, мне уйти куда-нибудь? – думал при очередных приступах своей неполноценности. – Например, в школу учить детей математике. А может, выучиться на зоотехника?.."
Мысли о школе были не случайными. Мы все в те годы подрабатывали. Мои однокурсники, например, разгружали по выходным вагоны с сахаром, мукой, углем или цементом. У меня работа была непыльная – сторожем в школе № 105. Как только закрывалась дверь за последним учителем, я садился готовиться к институтским семинарам. Ближе к полуночи ко мне захаживали знакомые ребята. Уходили примерно в два-три ночи. Однажды один из моих друзей, прощаясь, сказал: "У тебя, кажется, где-то горит". И действительно из кабинета труда шел дым. Открываю – горит парта, на которой стоит включенная электрическая плитка! Позвонил домой директрисе, она велела выключить рубильник. Утром, сдав смену старушке-напарнице, ушел. Прихожу через день, а в школе висит благодарность сторожу Теменову, подкрепленная приказом: "Наградить за бдительность премией в размере месячного оклада".
Я вспоминаю с большой ностальгией те годы. Пока сторожил школу, у меня появилось время для писания рассказов и литературных этюдов, иногда пытался писать пьесы, но они у меня никак не получались. Однажды показал свою писанину театральному критику Аширбеку Сыгаю. "Тебе надо и дальше писать", – обнадежил он меня.
После окончания института было желание остаться в Казахском ТЮЗе, но меня не взяли. Окончивший годом раньше нас курс народной артистки Шолпан Жандарбековой в полном составе поехал открывать Талды-Курганский областной драматический театр. Наш курс, вдохновленный обещаниями местных властей тут же обеспечить квартирами, поехал вслед за ними. И действительно через полгода нам с Мусой Аджибековым дали двухкомнатную квартиру на двоих. Так началась наша взрослая жизнь.
Мы стали настоящими артистами. Мне, правда, давали роли только в массовках или эпизодические. А потенциал у меня был большой, энергия била через край, и я стал активно писать. Когда в областной газете "Октябрь туы", а потом и в республиканской молодежной "Лениншил жас" появились мои первые рассказы, стал примерять на себя лавры Василия Шукшина, которым в те годы "болел". Да, кстати, в театре я стал читать на русском. Муж одной нашей актрисы был студентом МГИМО. Этот продвинутый парень познакомил меня с мировой литературой. Гарсия Маркес, Хемингуэй, Ремарк, Джорж Амаду… Из советских – Айтматов, Думбадзе, Искандер, Распутин, Астафьев, Войнович, Венечка Ерофеев, Мар Байджиев, Ион Друцэ…
Рекомендация Асанали Ашимова
А в Шукшина я влюбился. Ничего вроде значительного в его рассказах не происходит, но что-то меняется в чувствах и мыслях. А когда я, посмотрев его картины, узнал, что он сам пишет и сценарий, и играет в них, у меня появилась мечта повторить его судьбу. Однажды со своей девушкой я оказался в гостях, где были люди, не имеющие отношения к театру и кино – заместитель директора автопарка, зоотехник из пригородного совхоза, еще кто-то. И тут зашел разговор о кино. Азербайжан Мамбетов снял тогда картину "Гонцы спешат" по Ануару Алимжанову. Они были недовольны качеством этой картины и вообще казахским кино. Мне было больно слышать это, я пытался оправдываться, но бесполезно.
В ту бессонную ночь во мне проснулось мое детство. Школьником мне казалось, что все поселковые вечеринки скучны без меня и моей коллекции пластинок. Ободзинский, Бюль-Бюль оглы, Пугачева, Демис Руссос, "Абба", "Бони М" и даже Адриано Челентано. В то время был такой журнал "Кругозор". Мне его очень выгодно было покупать. Журнал, на последней странице которого имелась гибкая грампластинка, стоил всего рубль двадцать, а настоящая пластинка – рубль. И вот так же, как вечеринка без меня была скучна, так и казахское кино, казалось мне, погибало от серости и скуки без Талгата Теменова. Единственный выход спасти его – прийти в него самому и стать, как и Василий Макарович Шукшин, режиссером.
Последней каплей стал такой случай. Наш главный режиссер Мухтар Камбаров, спокойный меланхоличный человек, мог, не двигаясь с места, курить часами, а я за час успевал пробежаться по делам из одного конца города в другой, набросать рассказ, поучаствовать в каком-то споре и успеть на репетицию. Словом, наши темпераменты не совпадали. Глядя на него, я едва не засыпал. А тут как раз запускалась пьеса Сакена Жунусова "Равноденствие". Тридцатые годы, голод, на главного героя, молодого революционера Жакая, во время продразверстки нападают враги. Умирая, он разговаривает с Лениным.
В этом достаточно скучном патриотическом спектакле имелся замечательный персонаж – бай, колоритный злодей. Я так хотел получить эту роль! Был согласен играть ее хоть в третьем составе. И так просил, и эдак, но Камбаров был жесток к моему творчеству – сыграть бая он мне не дал. Это переполнило чашу терпения. Со словами «в таком случае вы потеряли хорошего актера, фотографа, писателя и будущего режиссера!» хлопнул дверью. Я еще со школы увлекался фотографией. В театре на своем «Зорком», а иногда даже на Sony друга снимал все спектакли. Всю ночь печатал, а утром раздавал готовые снимки.
Когда я порвал с областным театром, у меня уже подрастал сынок, но охота стать режиссером была пуще неволи. Через сценарную коллегию "Казахфильма" уехал в Москву поступать во ВГИК. До этого наш театр был на гастролях в Алма-Ате. Я, как всегда, был занят в массовке. После спектакля нас обсуждали столичные мэтры. И вот Асанали Ашимов отметил меня персонально: "Этот смуглый парень замечательно выглядит даже в массовке". Услышав это из уст нашего Алена Делона, секс-символа, в которого были влюблены все казахстанские женщины, я даже не полетел, а запорхал! Кто-то мне посоветовал: если поедешь в Москву, возьми рекомендацию Ашимова. Я правдами и неправдами нашел его домашний телефон. А там мне говорят, что он отдыхает в санатории "Алматы". Я достал бутылку коньяка "Казахстанский", завернул в газету и поехал его искать. Еле-еле нашел.
Это был 1980 год, в Москве шла Олимпиада. Когда я зашел в номер Асанали, шел финальный бой Серика Конакбаева с итальянцем Патрицио Олива. Ни сам артист, ни сидевший рядом с ним Габит Мусрепов не обратили на меня никакого внимания. Я, пристроившись на полу, тоже стал смотреть вместе с ними. Когда Серик проиграл бой, Габит с сожалением сказал: "Аптен, аптен!" Я тоже болел за нашего боксера, но в тот момент как-то забыл о нем. Еще бы! Я видел живого классика! Даже не верилось, что строгий старик в очках с тростью и есть легендарный Габит Мусрепов. Асанали наконец повернулся ко мне: "Что тебе надо?" – "Асанали-ага, я хочу учиться во ВГИКе, мне нужна ваша рекомендация к педагогу". Он, почти не глядя, поставил свое фирменное факсимиле на подготовленную мною "путевку в жизнь".
Я собирался учиться на режиссерском факультете, но у меня было много рассказов и сценариев, поэтому мои документы в последний момент оказались на сценарном, где набирал курс драматург Николай Николаевич Фигуровский. Поступал я вместе с Бахытом Килибаевым и Александром Барановым. Они шли без направления, а у меня, кроме него, был еще один "козырь" – рекомендация Асанали. Я почти уже поступил, когда вдруг заскучал. По Алма-Ате, по маленькому сыну само собой, а главное от того, что мне предстояло учиться еще пять лет. Я-то надеялся, что после консерватории меня возьмут на третий курс, а мне сказали, что во ВГИКе свои законы, здесь все надо начинать с нуля. Я заикнулся о переводе документов со сценарного на режиссерский. Но нет, это исключено.
В Москве я посмотрел "Али-Баба и сорок разбойников" с Роланом Быковым в главной роли. Этот фильм еще больше укрепил в мысли, что мне надо снимать кино, а не мучиться пять лет на сценарном. И я забрал документы. В театр дорога была заказана – там все мосты сожжены. На "Казахфильме" вакансии, естественно, не было. Драматург Зауреш Ергалиева пошла хлопотать за меня к директору, и меня взяли младшим редактором творческого объединения "Три". Попутно устроился на хорошо знакомую мне работу – сторожем в СМУ-15.
Работая на киностудии, прочитал все, что имелось в сценарном портфеле киностудии, и, не вылезая из библиотеки, исподволь готовился поступать на Высшие режиссерские курсы. Чем больше читал, тем яснее понимал, насколько малообразован. Во ВГИКе среди поступавших я видел ребят, которые великолепно разбирались в живописи, музыке, раскадровке и, естественно, в литературе. Они рассуждали о Феллини, о Бергмане, о неведомом мне Поле Ньюмане. Говоря, например, о Тарковском, все могли разложить по полочкам. У меня не было такого багажа, я пришел в кино из национального театра, который, к сожалению, не способствовал получению масштабного образования. Там в основном уделяли внимание технике речи и актерскому мастерству. А поступил, видимо, потому что потряс комиссию своей непосредственностью, незапачканностью биографии, наивностью и горящими глазами.
Не жаловаться на судьбу
На Высшие режиссерские курсы я поступил благодаря Сергею Соловьеву. Нет, мы не были знакомы. Правда, при поступлении я видел его картину "Спасатель", мы писали на нее рецензию. Сергей Александрович в это время снимал в Колумбии. Он появился в Москве только через полтора месяца после начала учебного процесса. Когда впервые его увидел, он даже немножко меня разочаровал. Небольшого роста бородатый человек был очень жив, весел и, несмотря на упитанность, подвижен, как ртуть. Глядя на него, подумал: как он может быть режиссером, если такой несерьезный? Дальше он меня (и других тоже) потряс еще больше: назвал адрес и сказал, что первое занятие пройдет в… бане.
Рядом со мной были двое Саш – белорус Мороз и Кайдановский. Последний был уже очень популярен – он снялся в "Сталкере" Тарковского. Среди нас вообще было много уже состоявшихся личностей, например Стас Намин. У меня была уже опубликованная книга, но, оказывается, на нашем курсе они есть у многих. У некоторых даже по три-четыре. И если у нас до сих пор набирают на актерский и режиссерский факультеты по 20–25 человек, там в одну мастерскую попадало не более двух-трех. Только там я понял, что Мастер и студент – это не просто учитель и ученик, а единомышленники. Студент должен знать все возможности Мастера – и наоборот. Помню, Сергей Александрович запросил у нас наши семейные альбомы, он хотел знать, в каких семьях мы росли.
"Что нужно взять с собой?" – спросили мы учителя, когда он пригласил в баню на первое занятие. "Ну, возьмите свою писанину", – весело подмигнул он. Когда мы пришли, Соловьев уже бултыхался в бассейне. "Прыгайте, ребята, не стесняйтесь", – скомандовал Сергей Александрович. Для моего азиатского мышления это был шок – увидеть педагога голышом! Но когда этот человек стал открывать мне незнакомый мир, забыл об условностях.
Я, парень из казахского аула, строго придерживавшийся дедовских традиций, до Москвы не пил и не курил. Но здесь все было по-другому. Мы приехали со всех концов Союза и, выдержав серьезный конкурс, поступили. Это следовало обмыть! Но мы не только пили и гуляли. До Москвы я стеснялся говорить на русском, а писать – тем более. А тут, чтобы не опростоволоситься, все свободное от учебы время пропадал в Ленинке, в Доме кино или в театре.
С нами делились секретами профессии Никита Михалков, Глеб Панфилов, Владимир Грамматиков, Григорий Чухрай. Анатолий Александрович Васильев, один из самых популярных режиссеров России, преподавал нам актерское мастерство. Помню первую лекцию Льва Николаевича Гумилева. В просмотровый зал, где она должна была проходить, зашли Никита Михалков и Андрей Миронов. Я соскочил с места: садитесь, пожалуйста! Но наш декан, тронув меня за плечо, сказала: "Не надо". И признанные мэтры слушали лектора – небольшого роста, чуть прихрамывающего, заикающегося, картавого человека с усталым взглядом – стоя. А я даже не слышал тогда о Гумилеве. Но о масштабе личности догадался не по пиетету, испытываемому к нему аудиторией. Это был величайший эрудит! От него я впервые услышал о таком народе, как джунгары, о том, как они исчезли, оказавшись между двумя гигантами – Россией и Китаем. …
Я не могу жаловаться на судьбу. Единственное сожаление по тем временам связано с "Мосфильмом".
А попал я туда так. Встретились как-то в разгар перестройки Сергей Соловьев и Ролан Быков. Страна тогда пребывала в непонятных ожиданиях чего-то фантастического, необыкновенно интересного. Это как в юности, когда думаешь, что все еще впереди – сейчас хорошо, а будет еще лучше. Уже появились первые кооператоры, но когда нам кто-то говорил, что вот-вот людям разрешат открыть собственный, допустим, ресторан, мы не верили. И вот Соловьев и Быков сидят в ресторане Дома кино. Ролан Антонович поделился с моим учителем, что хочет открыть на "Мосфильме" объединение "Юность", куда со всего Союза съедутся самые талантливые режиссеры. "Мой студент из Казахстана Талгат Теменов сделал потрясающую картину "Торо". Можешь пригласить его", – сказал Сергей Александрович. Ролан заинтересовался и записал мою фамилию. А дальше события развивались так. В комнату на пятом этаже, которую я с семьей занимал в общежитии, прибежала тетка-вахтерша: "Тебе звонят из Москвы". Я понесся, перепрыгивая ступеньки, вниз. Девичий голос на том конце провода спросил: "Это Талгат? Сейчас с вами будет говорить Ролан Быков".
"Здравствуйте, Ролан Быкович", – волнуясь, поздоровался я. "Я Антонович, – поправили меня. – Ты завтра сможешь показать мне свою картину?" – "Могу!" – "Ну я жду", – сказал Быков и бросил трубку. Я бросился по друзьям и набрал в долг 65 рублей. Приезжаю рано утром на аэровокзал, билетов нет, люди стоят с телеграммами, вызывающими к тяжелобольным родственникам или на похороны. "Если не улечу, мне будет хана, – сказал я женщине, производящей посадку. – Меня ждет Ролан Быков". Пропустив последнего пассажира с билетом, она повернулась ко мне: "Ты откуда знаешь Ролана Быкова? Передай ему, что он хорошо сыграл в фильме "Али-Баба и сорок разбойников".
Прилетев в Москву, пошел искать Быкова. В Доме кино сказали, что все режиссеры сейчас в Болшеве, Доме творчества кинематографистов. Я сел в электричку и три часа пилил туда. Приезжаю, а там идет заседание перед знаменитым пятым съездом кинематографистов. Наконец они вышли. Я подошел к Быкову: "Ролан Антонович, это я, Теменов". – "Подожди. Я занят". Они все пошли в ресторан и пропали там часа на полтора.
Бабка-вахтерша жалостливо посмотрела на меня: "Есть хочешь? Ну иди в буфет, там все бесплатно". Пока ел, мэтры тоже отобедали. Потом вся элита советского кино стала смотреть моего "Торо". Похлопали одобрительно по плечам, и мы с Роланом Антоновичем на его "Жигулях" покатили в Москву. Он пожаловался, что всю ночь не спал. "Если буду засыпать, буди меня". "Я тоже, – ответил я. – Билетов из Алма-Аты не было". Он посмотрел на меня как на сумасшедшего: "Ты что, только прилетел, что ли?.."
Потом я переехал в Москву, Быков добился для меня общежития, дал зарплату. Я собирался снять кино про советского педагога Макаренко. Полгода готовился, когда созрел, стал советоваться с Быковым. Он долго курил, потом сказал: "Знаешь, дорогой, в России режиссеров, которые знают русскую жизнь гораздо лучше, чем ты, много. А лучше, чем ты, про казахов никто на "Мосфильме" не знает".
И я взялся за "Волчонка среди людей". Этот фильм на фестивале в Италии получил "серебро", в Германии – "золото"… Когда в "Советской культуре" появилась большая статья о моем творчестве, мне позвонили из Алма-Аты и настоятельно порекомендовали вернуться на "Казахфильм". Но это уже другая история...
Досье КП
Талгат Теменов родился в Чиликском районе Алматинской области. Окончил театральный факультет Алма-Атинской государственной консерватории им. Курмангазы в 1976 году. Затем – Высшие курсы сценаристов и режиссеров, мастерская Сергея Соловьева. Он – автор сценариев и режиссер фильмов "Торо" (1986), "Волчонок среди людей" (Мосфильм, 1998), "Бегущая мишень" (1991), "Станция любви" (1993), "Казнь после смерти" (1997), "Кочевники" (2005), "Мой грешный ангел" (2011). Автор пьес и режиссер спектаклей "Голубое такси", "Яблоневый сад", "Приглашение в Мулен Руж", "Соловьиная ночь", "Волчонок под шапкой", "Карагоз".
– Когда я был школьником, у нас часто практиковались начинающие музыканты, – раскручивает нить своей жизни Талгат Теменов. – Одним из них был Наукан Кордабаев. Разносторонне одаренный, он мог играть и на домбре, и на аккордеоне, и на фортепьяно, и на баяне, и на всех духовых инструментах. Однажды он собрал оркестр и хор. Туда попали все – и со слухом, и без слуха. Но перед областным смотром многих сократили, среди них и меня. Я побежал выяснять отношения. "Но там все ребята заняты – кто играет на домбре, кто на трубе, а у тебя даже голоса нет", – сказал руководитель. Мне было очень больно, душили слезы, в голове назойливо звенело: "Ты ничего не умеешь делать". Не зная, куда себя девать, пошел на пустырь за школой. Пронизывающий холодный ветер, талая вода (на дворе стояла весна), грязные куски еще не растаявшего снега, вороньи крики... Бесцельно шагая, поскользнулся и упал. На душе стало еще хуже.
Мой старший брат играл на домбре. Вернувшись домой, я схватился за нее. Терзая ее, можно сказать, днем и ночью, выучил несколько кюев. Вернувшись после летних каникул в школу, кинулся искать учителя музыки. "Наукан-ага, я научился играть на домбре". "Молодец", – бросил он торопливо. – "Да вы постойте и послушайте меня". Я почти насильно завел его в пустой класс и начал играть. "А давай я тебя запишу в духовой оркестр?" – предложил учитель. Я, конечно же, был согласен играть на трубе. Это был кайф! Перед главными советскими праздниками – 7 Ноября и 1 Мая – нас на неделю освобождали от занятий, и мы на плацу, где проходили школьные линейки, играли марши. Солистов у нас не было, но я всех знакомых убеждал, что труба – это золотой голос оркестра. Когда мы на главной площади Чилика, нашего районного центра, играли завершающий марш «Прощание славянки», я так выкладывался, что губы у меня опухали и чернели. Вот так мой учитель, унизив, сотворил из меня человека, влюбленного в музыку.
Несостоявшийся философ
В школе я учился очень хорошо. В 8-м классе вдоль и поперек перечитал классиков марксизма-ленинизма, историю изучал по университетским учебникам. Делал это с двумя целями. Первая – мне было мало школьного объема. Вторая – хотелось обратить на себя внимание, чувствовать себя каким-то особенным. В 9-м классе к нам приехала молодая учительница математики. Однажды она, объясняя урок, допустила ошибку. Я понимал, что она чисто механическая, но захотелось ее унизить при всех. "Нужно так", – поправил я, выйдя к доске, написанную рукой учителя формулу.
После занятий она оставила меня в классе: "У тебя есть способности к математике. Хочешь я тебя буду готовить на мехмат МГУ?" И с тех пор давала мне еженедельно 100 дополнительных задач. Пришлось попотеть, чтобы угодить красивой учительнице. Но ни математиком, ни философом я не стал, хотя после школы поступал на философско-экономический факультет КазГУ.
Я шел на золотую медаль, и сын заведующего районо тоже. Поскольку медаль не делилась, мне поставили по астрономии и физике четыре. Пришлось сдавать вступительные экзамены в университет на общих основаниях. Билет по истории помню до сих пор: произведения искусства, появившиеся во время Великой Отечественной войны. Мне казалось, что историю я знаю хорошо, поэтому не стал готовиться к экзамену. Покойный Бахтажар Мекишев, историк-фанат, он потом долгие годы возглавлял в КазГУ знаменитый клуб "Семь муз", поставил вполне заслуженную тройку.
Покидая аудиторию, уже наверняка знал, что университет для меня накрылся. В это время начался сильный дождь, все стали разбегаться, а мне было до лампочки. Я брел по Коммунистической пешком, не обращая внимания на проносившиеся мимо автобусы. Многие скрывались от дождя, перешедшего в ливень, под козырьком консерватории. Среди группы молодых ребят, стоявших там, я увидел беленькую девушку с длиннющей косой и пушистыми ресницами. И ноги сами понесли меня под козырек. Слышу, они говорят о каком-то сценическом мастерстве. Я у одного спросил, что это такое. Он ответил, что режиссер Аскар Токпанов набирает курс на актерский факультет консерватории.
Дождь, пока любовался девушкой, перестал лить, ребята куда-то направились, я, хотя они и не звали, следом за ними. Зашли в какой-то маленький кабинетик. Я сел в последнем ряду и стал смотреть, что они будут делать. Кто-то пел, кто-то читал стихи, а третий заламывал руки, изображая что-то. Мне все это было непонятно и, честно говоря, неинтересно. Потом мужчина, сидевший за учительским столом, спросил: "Все выступили?" "А можно я тоже почитаю что-нибудь?" – брякнул я.
Он посмотрел на меня и, кажется, сморщился. Я считал себя модным, но после дождя нейлоновая рубашка облепила мои острые ключицы и ребра, брюки-колокола не скрывали худющих ног. Начал читать стихи собственного сочинения, соврав, что они написаны Сакеном Сейфуллиным. Экзаменатор оказался не промах: "Стоп! Кого ты сказал читаешь?" "С-сейфуллин", – стал заикаться я от страха. – "Еще раз повтори – чьи?" Поняв, что меня разоблачили, сказал: "Мои". Он велел: "Прочитай еще раз". Я прочитал. Ему, видимо, понравилось, потому что он сказал: "Завтра приходи постриженным".
Расставаться с длинными, до плеч, волосами не хотелось. Это был крик моды, мне казалось, что я самый крутой! И я их только подравнял. Токпанов (это был он), когда я пришел на следующий день, подойдя ко мне, приказал откинуть волосы назад. Увидев прыщавый лоб, усмехнулся: "Сейфуллина" не надо, возьми другого автора". Я прочитал Абая и оказался одним из 20 набранных им студентов. Если бы не поступил, это был бы позор. Мне даже кажется, что не смог бы пережить его. Я же учился хорошо, и было бы стыдно в первую очередь перед родителями. Словом, в тот момент мне было все равно куда поступать, но совсем скоро это "болото" под названием "театр" засосало меня на всю жизнь.
Иннокентий Смоктуновский
Все спектакли, которые шли на сценах алматинских театров, мы смотрели по несколько раз, некоторые даже по 10–15. На втором курсе сами ставили этюды. Я взялся переводить пьесу молодого, но уже популярного драматурга Рустама Ибрагимбекова "Похожий на льва". Мы хотели поставить по ней свой курсовой спектакль. Нас "перекармливали" в то время классикой, а его драматургия была дуновением свежего ветерка.
А впереди нас ждало еще большее потрясение. На третьем курсе мы, студенты актерского факультета, поехали знакомиться с московскими постановками. Я стал одним из двух счастливчиков, попавших в Малый театр на "Царя Федора Иоанновича" с Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Вся Москва стояла на головах! Билеты невозможно было достать. А я только что посмотрел фильм Кончаловского "Романс о влюбленных", где Смоктуновский играл трубача. Я тоже играл на трубе, поэтому спектакль с участием столь родственной души никак не мог пропустить. Узнав, что Смоктуновский приходит в театр за два часа до спектакля, мы с другом стали сторожить его у проходной.
Сразу его узнал. Высокий, стройный, улыбка во все 32 зуба, шевелюра до плеч. Толпа ринулась за автографами. Я, стянув с головы лисий малахай, замахал им: "Иннокентий Михайлович! Мы приехали из Казахстана на ваш спектакль!" Он глянул в нашу сторону: "Правда?" "Да! – надрывался я, подпрыгивая, чтобы он лучше мог увидеть меня. – Мы студенты актерского факультета". – "Сколько вас?" – "Двое!" Наш кумир повернулся к какой-то женщине: "Выпишите им контрамарки".
Наше потрясение невозможно описать. Выходя из театра, даже не смели разговаривать друг с другом. Мы выросли на казахских спектаклях, где актеры произносят свои монологи на повышенных тонах, а Смоктуновский говорил иногда почти шепотом. Мне казалось, он делает это специально, чтобы зал замер. Если кто-то вдруг кашлял ненароком, весь зал оборачивался и смотрел с осуждением. "Я царь или не царь?" – бессильно опустив руки, устало взывал к зрителям гениальный актер. А зритель был ему под стать! Это были те самые аристократы, которых я знал по книгам русских классиков. Приходя в театр, седые дамы в фамильных драгоценностях переобувались в изящные туфельки. В одной руке они держали крохотную сумочку, а другая была продета под локоть таких же породистых, статных стариков...
Ностальгия по школе
Институт мне многое дал. Театральный факультет тогда был при консерватории. Атмосфера, царившая здесь, незаметно воспитывала нас. Мы, студенты театрального, были в основном из аулов. До прихода в консерваторию даже ходить толком не умели – все бегом-бегом и вприпрыжку. А там это категорически запрещалось. В каждой аудитории занимались. За закрытыми дверями слышались то звуки саксофона, то фортепьяно, то домбры и кобыза. Особенно нельзя было мешать вокалистам. В общежитии студенты творческих факультетов тоже денно и нощно занимались. Общение с ними не могло пройти бесследно. Выбирать нужную музыку к своим фильмам и спектаклям я научился именно в те годы.
На втором этаже располагалось хореографическое училище, где учились неземной красоты девочки в пуантах. Весь этот мир казался недосягаемым. Все здесь такие одаренные, а я… Деревенщина с сомнительными способностями. "Может, мне уйти куда-нибудь? – думал при очередных приступах своей неполноценности. – Например, в школу учить детей математике. А может, выучиться на зоотехника?.."
Мысли о школе были не случайными. Мы все в те годы подрабатывали. Мои однокурсники, например, разгружали по выходным вагоны с сахаром, мукой, углем или цементом. У меня работа была непыльная – сторожем в школе № 105. Как только закрывалась дверь за последним учителем, я садился готовиться к институтским семинарам. Ближе к полуночи ко мне захаживали знакомые ребята. Уходили примерно в два-три ночи. Однажды один из моих друзей, прощаясь, сказал: "У тебя, кажется, где-то горит". И действительно из кабинета труда шел дым. Открываю – горит парта, на которой стоит включенная электрическая плитка! Позвонил домой директрисе, она велела выключить рубильник. Утром, сдав смену старушке-напарнице, ушел. Прихожу через день, а в школе висит благодарность сторожу Теменову, подкрепленная приказом: "Наградить за бдительность премией в размере месячного оклада".
Я вспоминаю с большой ностальгией те годы. Пока сторожил школу, у меня появилось время для писания рассказов и литературных этюдов, иногда пытался писать пьесы, но они у меня никак не получались. Однажды показал свою писанину театральному критику Аширбеку Сыгаю. "Тебе надо и дальше писать", – обнадежил он меня.
После окончания института было желание остаться в Казахском ТЮЗе, но меня не взяли. Окончивший годом раньше нас курс народной артистки Шолпан Жандарбековой в полном составе поехал открывать Талды-Курганский областной драматический театр. Наш курс, вдохновленный обещаниями местных властей тут же обеспечить квартирами, поехал вслед за ними. И действительно через полгода нам с Мусой Аджибековым дали двухкомнатную квартиру на двоих. Так началась наша взрослая жизнь.
Мы стали настоящими артистами. Мне, правда, давали роли только в массовках или эпизодические. А потенциал у меня был большой, энергия била через край, и я стал активно писать. Когда в областной газете "Октябрь туы", а потом и в республиканской молодежной "Лениншил жас" появились мои первые рассказы, стал примерять на себя лавры Василия Шукшина, которым в те годы "болел". Да, кстати, в театре я стал читать на русском. Муж одной нашей актрисы был студентом МГИМО. Этот продвинутый парень познакомил меня с мировой литературой. Гарсия Маркес, Хемингуэй, Ремарк, Джорж Амаду… Из советских – Айтматов, Думбадзе, Искандер, Распутин, Астафьев, Войнович, Венечка Ерофеев, Мар Байджиев, Ион Друцэ…
Рекомендация Асанали Ашимова
А в Шукшина я влюбился. Ничего вроде значительного в его рассказах не происходит, но что-то меняется в чувствах и мыслях. А когда я, посмотрев его картины, узнал, что он сам пишет и сценарий, и играет в них, у меня появилась мечта повторить его судьбу. Однажды со своей девушкой я оказался в гостях, где были люди, не имеющие отношения к театру и кино – заместитель директора автопарка, зоотехник из пригородного совхоза, еще кто-то. И тут зашел разговор о кино. Азербайжан Мамбетов снял тогда картину "Гонцы спешат" по Ануару Алимжанову. Они были недовольны качеством этой картины и вообще казахским кино. Мне было больно слышать это, я пытался оправдываться, но бесполезно.
В ту бессонную ночь во мне проснулось мое детство. Школьником мне казалось, что все поселковые вечеринки скучны без меня и моей коллекции пластинок. Ободзинский, Бюль-Бюль оглы, Пугачева, Демис Руссос, "Абба", "Бони М" и даже Адриано Челентано. В то время был такой журнал "Кругозор". Мне его очень выгодно было покупать. Журнал, на последней странице которого имелась гибкая грампластинка, стоил всего рубль двадцать, а настоящая пластинка – рубль. И вот так же, как вечеринка без меня была скучна, так и казахское кино, казалось мне, погибало от серости и скуки без Талгата Теменова. Единственный выход спасти его – прийти в него самому и стать, как и Василий Макарович Шукшин, режиссером.
Последней каплей стал такой случай. Наш главный режиссер Мухтар Камбаров, спокойный меланхоличный человек, мог, не двигаясь с места, курить часами, а я за час успевал пробежаться по делам из одного конца города в другой, набросать рассказ, поучаствовать в каком-то споре и успеть на репетицию. Словом, наши темпераменты не совпадали. Глядя на него, я едва не засыпал. А тут как раз запускалась пьеса Сакена Жунусова "Равноденствие". Тридцатые годы, голод, на главного героя, молодого революционера Жакая, во время продразверстки нападают враги. Умирая, он разговаривает с Лениным.
В этом достаточно скучном патриотическом спектакле имелся замечательный персонаж – бай, колоритный злодей. Я так хотел получить эту роль! Был согласен играть ее хоть в третьем составе. И так просил, и эдак, но Камбаров был жесток к моему творчеству – сыграть бая он мне не дал. Это переполнило чашу терпения. Со словами «в таком случае вы потеряли хорошего актера, фотографа, писателя и будущего режиссера!» хлопнул дверью. Я еще со школы увлекался фотографией. В театре на своем «Зорком», а иногда даже на Sony друга снимал все спектакли. Всю ночь печатал, а утром раздавал готовые снимки.
Когда я порвал с областным театром, у меня уже подрастал сынок, но охота стать режиссером была пуще неволи. Через сценарную коллегию "Казахфильма" уехал в Москву поступать во ВГИК. До этого наш театр был на гастролях в Алма-Ате. Я, как всегда, был занят в массовке. После спектакля нас обсуждали столичные мэтры. И вот Асанали Ашимов отметил меня персонально: "Этот смуглый парень замечательно выглядит даже в массовке". Услышав это из уст нашего Алена Делона, секс-символа, в которого были влюблены все казахстанские женщины, я даже не полетел, а запорхал! Кто-то мне посоветовал: если поедешь в Москву, возьми рекомендацию Ашимова. Я правдами и неправдами нашел его домашний телефон. А там мне говорят, что он отдыхает в санатории "Алматы". Я достал бутылку коньяка "Казахстанский", завернул в газету и поехал его искать. Еле-еле нашел.
Это был 1980 год, в Москве шла Олимпиада. Когда я зашел в номер Асанали, шел финальный бой Серика Конакбаева с итальянцем Патрицио Олива. Ни сам артист, ни сидевший рядом с ним Габит Мусрепов не обратили на меня никакого внимания. Я, пристроившись на полу, тоже стал смотреть вместе с ними. Когда Серик проиграл бой, Габит с сожалением сказал: "Аптен, аптен!" Я тоже болел за нашего боксера, но в тот момент как-то забыл о нем. Еще бы! Я видел живого классика! Даже не верилось, что строгий старик в очках с тростью и есть легендарный Габит Мусрепов. Асанали наконец повернулся ко мне: "Что тебе надо?" – "Асанали-ага, я хочу учиться во ВГИКе, мне нужна ваша рекомендация к педагогу". Он, почти не глядя, поставил свое фирменное факсимиле на подготовленную мною "путевку в жизнь".
Я собирался учиться на режиссерском факультете, но у меня было много рассказов и сценариев, поэтому мои документы в последний момент оказались на сценарном, где набирал курс драматург Николай Николаевич Фигуровский. Поступал я вместе с Бахытом Килибаевым и Александром Барановым. Они шли без направления, а у меня, кроме него, был еще один "козырь" – рекомендация Асанали. Я почти уже поступил, когда вдруг заскучал. По Алма-Ате, по маленькому сыну само собой, а главное от того, что мне предстояло учиться еще пять лет. Я-то надеялся, что после консерватории меня возьмут на третий курс, а мне сказали, что во ВГИКе свои законы, здесь все надо начинать с нуля. Я заикнулся о переводе документов со сценарного на режиссерский. Но нет, это исключено.
В Москве я посмотрел "Али-Баба и сорок разбойников" с Роланом Быковым в главной роли. Этот фильм еще больше укрепил в мысли, что мне надо снимать кино, а не мучиться пять лет на сценарном. И я забрал документы. В театр дорога была заказана – там все мосты сожжены. На "Казахфильме" вакансии, естественно, не было. Драматург Зауреш Ергалиева пошла хлопотать за меня к директору, и меня взяли младшим редактором творческого объединения "Три". Попутно устроился на хорошо знакомую мне работу – сторожем в СМУ-15.
Работая на киностудии, прочитал все, что имелось в сценарном портфеле киностудии, и, не вылезая из библиотеки, исподволь готовился поступать на Высшие режиссерские курсы. Чем больше читал, тем яснее понимал, насколько малообразован. Во ВГИКе среди поступавших я видел ребят, которые великолепно разбирались в живописи, музыке, раскадровке и, естественно, в литературе. Они рассуждали о Феллини, о Бергмане, о неведомом мне Поле Ньюмане. Говоря, например, о Тарковском, все могли разложить по полочкам. У меня не было такого багажа, я пришел в кино из национального театра, который, к сожалению, не способствовал получению масштабного образования. Там в основном уделяли внимание технике речи и актерскому мастерству. А поступил, видимо, потому что потряс комиссию своей непосредственностью, незапачканностью биографии, наивностью и горящими глазами.
Не жаловаться на судьбу
На Высшие режиссерские курсы я поступил благодаря Сергею Соловьеву. Нет, мы не были знакомы. Правда, при поступлении я видел его картину "Спасатель", мы писали на нее рецензию. Сергей Александрович в это время снимал в Колумбии. Он появился в Москве только через полтора месяца после начала учебного процесса. Когда впервые его увидел, он даже немножко меня разочаровал. Небольшого роста бородатый человек был очень жив, весел и, несмотря на упитанность, подвижен, как ртуть. Глядя на него, подумал: как он может быть режиссером, если такой несерьезный? Дальше он меня (и других тоже) потряс еще больше: назвал адрес и сказал, что первое занятие пройдет в… бане.
Рядом со мной были двое Саш – белорус Мороз и Кайдановский. Последний был уже очень популярен – он снялся в "Сталкере" Тарковского. Среди нас вообще было много уже состоявшихся личностей, например Стас Намин. У меня была уже опубликованная книга, но, оказывается, на нашем курсе они есть у многих. У некоторых даже по три-четыре. И если у нас до сих пор набирают на актерский и режиссерский факультеты по 20–25 человек, там в одну мастерскую попадало не более двух-трех. Только там я понял, что Мастер и студент – это не просто учитель и ученик, а единомышленники. Студент должен знать все возможности Мастера – и наоборот. Помню, Сергей Александрович запросил у нас наши семейные альбомы, он хотел знать, в каких семьях мы росли.
"Что нужно взять с собой?" – спросили мы учителя, когда он пригласил в баню на первое занятие. "Ну, возьмите свою писанину", – весело подмигнул он. Когда мы пришли, Соловьев уже бултыхался в бассейне. "Прыгайте, ребята, не стесняйтесь", – скомандовал Сергей Александрович. Для моего азиатского мышления это был шок – увидеть педагога голышом! Но когда этот человек стал открывать мне незнакомый мир, забыл об условностях.
Я, парень из казахского аула, строго придерживавшийся дедовских традиций, до Москвы не пил и не курил. Но здесь все было по-другому. Мы приехали со всех концов Союза и, выдержав серьезный конкурс, поступили. Это следовало обмыть! Но мы не только пили и гуляли. До Москвы я стеснялся говорить на русском, а писать – тем более. А тут, чтобы не опростоволоситься, все свободное от учебы время пропадал в Ленинке, в Доме кино или в театре.
С нами делились секретами профессии Никита Михалков, Глеб Панфилов, Владимир Грамматиков, Григорий Чухрай. Анатолий Александрович Васильев, один из самых популярных режиссеров России, преподавал нам актерское мастерство. Помню первую лекцию Льва Николаевича Гумилева. В просмотровый зал, где она должна была проходить, зашли Никита Михалков и Андрей Миронов. Я соскочил с места: садитесь, пожалуйста! Но наш декан, тронув меня за плечо, сказала: "Не надо". И признанные мэтры слушали лектора – небольшого роста, чуть прихрамывающего, заикающегося, картавого человека с усталым взглядом – стоя. А я даже не слышал тогда о Гумилеве. Но о масштабе личности догадался не по пиетету, испытываемому к нему аудиторией. Это был величайший эрудит! От него я впервые услышал о таком народе, как джунгары, о том, как они исчезли, оказавшись между двумя гигантами – Россией и Китаем. …
Я не могу жаловаться на судьбу. Единственное сожаление по тем временам связано с "Мосфильмом".
А попал я туда так. Встретились как-то в разгар перестройки Сергей Соловьев и Ролан Быков. Страна тогда пребывала в непонятных ожиданиях чего-то фантастического, необыкновенно интересного. Это как в юности, когда думаешь, что все еще впереди – сейчас хорошо, а будет еще лучше. Уже появились первые кооператоры, но когда нам кто-то говорил, что вот-вот людям разрешат открыть собственный, допустим, ресторан, мы не верили. И вот Соловьев и Быков сидят в ресторане Дома кино. Ролан Антонович поделился с моим учителем, что хочет открыть на "Мосфильме" объединение "Юность", куда со всего Союза съедутся самые талантливые режиссеры. "Мой студент из Казахстана Талгат Теменов сделал потрясающую картину "Торо". Можешь пригласить его", – сказал Сергей Александрович. Ролан заинтересовался и записал мою фамилию. А дальше события развивались так. В комнату на пятом этаже, которую я с семьей занимал в общежитии, прибежала тетка-вахтерша: "Тебе звонят из Москвы". Я понесся, перепрыгивая ступеньки, вниз. Девичий голос на том конце провода спросил: "Это Талгат? Сейчас с вами будет говорить Ролан Быков".
"Здравствуйте, Ролан Быкович", – волнуясь, поздоровался я. "Я Антонович, – поправили меня. – Ты завтра сможешь показать мне свою картину?" – "Могу!" – "Ну я жду", – сказал Быков и бросил трубку. Я бросился по друзьям и набрал в долг 65 рублей. Приезжаю рано утром на аэровокзал, билетов нет, люди стоят с телеграммами, вызывающими к тяжелобольным родственникам или на похороны. "Если не улечу, мне будет хана, – сказал я женщине, производящей посадку. – Меня ждет Ролан Быков". Пропустив последнего пассажира с билетом, она повернулась ко мне: "Ты откуда знаешь Ролана Быкова? Передай ему, что он хорошо сыграл в фильме "Али-Баба и сорок разбойников".
Прилетев в Москву, пошел искать Быкова. В Доме кино сказали, что все режиссеры сейчас в Болшеве, Доме творчества кинематографистов. Я сел в электричку и три часа пилил туда. Приезжаю, а там идет заседание перед знаменитым пятым съездом кинематографистов. Наконец они вышли. Я подошел к Быкову: "Ролан Антонович, это я, Теменов". – "Подожди. Я занят". Они все пошли в ресторан и пропали там часа на полтора.
Бабка-вахтерша жалостливо посмотрела на меня: "Есть хочешь? Ну иди в буфет, там все бесплатно". Пока ел, мэтры тоже отобедали. Потом вся элита советского кино стала смотреть моего "Торо". Похлопали одобрительно по плечам, и мы с Роланом Антоновичем на его "Жигулях" покатили в Москву. Он пожаловался, что всю ночь не спал. "Если буду засыпать, буди меня". "Я тоже, – ответил я. – Билетов из Алма-Аты не было". Он посмотрел на меня как на сумасшедшего: "Ты что, только прилетел, что ли?.."
Потом я переехал в Москву, Быков добился для меня общежития, дал зарплату. Я собирался снять кино про советского педагога Макаренко. Полгода готовился, когда созрел, стал советоваться с Быковым. Он долго курил, потом сказал: "Знаешь, дорогой, в России режиссеров, которые знают русскую жизнь гораздо лучше, чем ты, много. А лучше, чем ты, про казахов никто на "Мосфильме" не знает".
И я взялся за "Волчонка среди людей". Этот фильм на фестивале в Италии получил "серебро", в Германии – "золото"… Когда в "Советской культуре" появилась большая статья о моем творчестве, мне позвонили из Алма-Аты и настоятельно порекомендовали вернуться на "Казахфильм". Но это уже другая история...
Досье КП
Талгат Теменов родился в Чиликском районе Алматинской области. Окончил театральный факультет Алма-Атинской государственной консерватории им. Курмангазы в 1976 году. Затем – Высшие курсы сценаристов и режиссеров, мастерская Сергея Соловьева. Он – автор сценариев и режиссер фильмов "Торо" (1986), "Волчонок среди людей" (Мосфильм, 1998), "Бегущая мишень" (1991), "Станция любви" (1993), "Казнь после смерти" (1997), "Кочевники" (2005), "Мой грешный ангел" (2011). Автор пьес и режиссер спектаклей "Голубое такси", "Яблоневый сад", "Приглашение в Мулен Руж", "Соловьиная ночь", "Волчонок под шапкой", "Карагоз".
