Дети Карлага

Но жизнь за ее пределами оказалась, по его словам, гораздо сложнее, чем в зоне.

– Проклятие – сын и внук «врагов народа», чьими руками построена та страна, которая рухнула, сопровождало меня всю жизнь, – говорит он. – Слава богу, на моих детей это «звание» не распространилось.

Его рассказ о том, что выпало на долю его семьи, каким было его детство за колючей проволокой, прозвучал как единый монолог. Родословная Геннадия Земеля уходит корнями в латышскую колонию – в село Ильинское под Калугой, недалеко от Бородинского поля.

– Когда в 1929 году Сталин решил, что пора делать из крестьян врагов, у моего деда, Фрица Земеля, забрали все хозяйство – землю (30 гектаров) и личное подворье, – рассказывает он. – И семья (у деда было четыре дочери и один сын), забив окна досками крест-накрест, ушла в Москву. А там уже кому какая судьба выпала. Тетки вышли замуж (все за латышей), мой отец устроился на химический завод. А потом начался большой террор 1937–1938 годов против «пятой колонны» (поляков, немцев, латышей, литовцев, эстонцев, финнов и других). Из нашего рода расстреляли 13 человек.

Отец почему стал «врагом народа»? Потому что в семье были люди (крас­ные стрелки), которые были вовлечены в охрану ключевых объектов, в том числе и Смольного, где находился кабинет Ленина, а потом они работали на Лубянке (площадь в Москве, где располагалось здание НКВД. – Ред.), тоже в охране. Когда началась большая чистка, его забрали как родственника «неблагонадежных» людей. Следователь, который вел дело отца, сказал, что желательно попасть в Караганду, а не в Сибирь. И он постарался, чтобы отца посадили в поезд, который шел в Казахстан.

Потом началась война. Фриц Земель, мой отец, хотел попасть в Красную армию, но не взяли из-за имени: для всех он был не латышом, а немцем, и ему продлили срок до особого распоряжения, то есть до неопределенного времени. Он сидел в Долинском отделении Карлага до 1949 года, потом его отпустили на вольное поселение.

Судьба матери сложилась еще хуже. Она родилась 22 июня 1924 года. В тот день, когда ей, студентке педагоги­ческого техникума, исполнилось 17 лет, немцы бомбили Каховку (город в Херсонской области Украины), где она жила. Из-за того, что она четыре года провела в оккупационной зоне, в чем только ее не обвиняли – и в измене родине, и в проституции, заставляли проходить фильтрацию… Но посадили ее по бытовой статье. После войны она вышла замуж и уехала с мужем-офицером сначала в Венгрию, а потом в Кушку, откуда решила отправить родственникам в Украину посылку с сахаром. На нее написали донос, что якобы она украла тот сахар. Судили, дали десять лет, из них она отсидела шесть. Вначале работала на урановых рудниках в Табошаре в Таджикистане. Через три месяца тех, кто уже заработал радиацию, вывезли в Казахстан. Так она попала в Волковское отделение Карлага.

Родители познакомились на танцах в Долинке. Да-да, для заключенных были предусмотрены минимальные развлечения и даже спорт (отец занимался волейболом). Наборы в Карлаг таких, как они, производились по мере необходимости – когда нужна была бесплатная квалифицированная рабочая сила.

Я родился в 1952 году в Каражаре, где находилась женская зона. Мое раннее зоновское детство никак на мне внешне не отразилось. Есть фотография, где я выгляжу толстеньким, пушистеньким, веселым малышом. Никаких страхов у меня не было, несмотря на то что таких, как я, содержали в так называе­мом «мамочкином городке» – яслях для самых маленьких обитателей Карлага. Детство вспоминается мне очень хорошо: радость, свет, чистый воздух, цветущая степь. Девочки из колючей ржавой проволоки делали розы. У нас, мальчишек, тоже были свои «игрушки».

Политика партии в те годы была такая, что женщины-узницы должны были рожать, потому что после войны страна была обескровленной, и поселок Долинка стал заводом по производству детей. По неофициальной статистике, в Карлаге родились до 800 тысяч детей. Не все из них выжили: недалеко от Долинки находится сейчас мемориальный комплекс «Мамочкино кладбище», где захоронены дети и их матери.

Мать амнистировали в апреле 1953 го­да после смерти Сталина. Берия тогда издал указ об освобождении уголовников, беременных женщин и матерей, имеющих малолетних детей. Фильм «Холодное лето 1953 года», где Анатолий Папанов блеснул суперролью, снят по мотивам тех событий. Так что я родом из того знаменитого лета, это был мой второй год жизни.

А дальше мало что поменялось: такие, как я, как были проклятыми с рож­дения, так и остались ими. Помню, отец держит письмо в руках и плачет, мама – тоже. Когда его отправляли в Карлаг, он, оказывается, попросил тюремное начальство написать родным о его смерти. Все четверо моих латышских тетушек после расстрела мужей оставались в Москве. И он очень боялся за них. Когда в 1961 году сестры узнали, что их единственный брат жив, то жили уже в Латвии. Письмо, над которым плакали родители, было от них.

«Теперь и мы можем уехать туда», – сказала мама. – «Тоня, не сходи с ума. Здесь-то хоть мы все друг друга знаем, есть знакомые охранники, а там будем чужими», – ответил отец.

Но мама настаивала, говорила, что они должны сделать это ради детей – меня и младшего брата.

И вот мы прилетели в Латвию. Как отец и предполагал, так и произошло. Нас по дружбе прописали где-то далеко от Риги – мы должны были жить в 100 километрах от больших городов. У родителей были трудности с устройством на работу, а я впервые почувствовал, что такое национальный вопрос. В Карлаге за колючей проволокой было великое смешение народов – там находились люди 98 национальностей. К матери приходили ее подруги-украинки, к отцу – земляки-прибалты… Я болтал на каком-то странном сленге, потому что толком не знал ни одного языка – ни латышского, ни украинского, ни русского. И чтобы поступить учиться в Москву, пошел после школы учить русский язык на филологический факультет Латвийского государственного университета. Но это будет потом, а когда приехали в Латвию, то в первый раз я получил в глаз за отчество – Фрицевич. Латыши думали, что я немец. Фриц для латыша – это напоминание о том, что они 500 лет (с XIII до XVIII века) были колонией Германии.

Даже внутри семьи был маленький холодок: тетки неприятно были удивлены тем, что отец женился не на латышке, а на украинке. И я, столкнувшись с таким неприятием на своей исторической родине, решил для себя, что сделаю все, чтобы стать «хорошим» латышом. Это был не комплекс неполноценности, а как раз комплекс полноценности. Ярость во мне была невероятная, продуктивность тоже. Поступил на высшие режиссерские курсы, где меня учили Георгий Данелия, Эльдар Рязанов, Никита Михалков, женился на самой красивой девушке Латвии из хорошей семьи, поселился в роскошной квартире в центре Риги, рядом с Домским собором – символом страны. Снял несколько ярких картин. Одна из них – музыкальная лента «Нужна солистка» – стала лидером проката в 1985 году.

Все это получилось благодаря ответственности, которую выработало мое лагерное детство, и отцу, который меня не бросил при рождении. Дело в том, что после трех лет детей в Карлаге не держали, их отвозили в детдома «на материк». Отец, который был уже расконвоированным, не отдал меня.

В 1991 году я приехал в Казахстан, чтобы снимать картину «Людоед» о самом крупном восстании заключенных в Казахстане – Кенгирском. Сделал ее в двух цветах, на специальной кинопленке, чтобы добиться «желтого» изображения – эффекта документального фильма, но отборщик Берлинского кинофестиваля, которому фильм по­нравился, сказал, что по европейским стандартам это брак.

Когда случился августовский путч 1991 года, пленку с «Людоедом» мы закопали в землю. О событиях 19 августа в Москве журналисты пишут с восторгом, а наша съемочная группа в этот день умирала от страха: на Балхаше было полно настоящей боевой техники, пригнанной для съемок этого фильма.

Окончательно в Казахстан я вернулся в декабре 1991 года. Когда рухнул Советский Союз, латыши, эмигрировавшие за границу, после того как страны Балтии были присоединены к СССР, потребовали вернуть свое имущество. Меня просто попросили освободить квартиру. Моя первая жена уехала из Латвии в Псков (она русская).

И мама, и папа умерли там, в Латвии. Отец ушел раньше, мать, оставшись одна, стала верующей. Однажды мне звонит брат: «Мама при смерти, приезжай». До этого ее прошлое для меня было закрыто – так решил отец. А тут я спросил: «Мама, ты отца любила?» У нее было такое характерное движение – она подносила руку ко рту, когда хотела сказать что-то важное. И тут, сделав то же самое, ответила: «Какие у него были красивые зубы!» И я понял, что между отцом и матерью все складывалось по-человечески. В тот раз она выкарабкалась. Проходит год, и брат опять звонит: мама умирает. Я со своим восьмилетним сыном приехал в Юрмалу, куда он устроил ее в больницу. Заходим в палату, сынок улыбается ей, а она, посмотрев на него, произнесла ту же фразу: «Какие у него красивые зубы!»

Года через два, когда брат снова вы­звал меня, я в третий раз задал этот мучивший меня чертов вопрос: «Мама, у тебя была первая любовь?» И она, уже действительно находясь на смертном одре, рассказала историю, от которой у меня волосы встали дыбом.

Мама вспоминала, что, после того как Каховку отбомбили, настала тишина, а потом поднялась пыль до неба – шли отступающие красные войска. Попутно они забирали под ружье всех парней, вчерашних школьников, чтобы формировать новые дивизии, полки и бригады. Девчонки пошли за ними. Когда они остановились на привал в каком-то селе, мальчик, которого любила моя мама, ночью сбежал к ней, а наутро его расстреляли перед строем...

«Мама, что было дальше?» – спросил я ее. «А мы с девочками вернулись обратно», – сказала она. И вот эту фразу мне очень хотелось бы поставить в название фильма, если бы мне удалось его снять: что с этими девочками стало потом?

Отец и мать родили нас с братом не расписанными (штамп в паспорте появился, когда мы переехали в Латвию), но для людей, которые встретились в Карлаге, зона стала лакмусовой бумажкой совести и порядочности. А когда они оказались в системе, где законы работали хорошо, там все и разрушилось. Надо было расписаться, а потом, чтобы получить квартиру, развестись, потом опять расписаться, чтобы получить работу... После развала Союза брат остался в Латвии. Сейчас его дочь живет в Париже, сын – в Брюсселе. А моя единственная родина находится здесь.

Теперь о дне, который отмечается 31 мая. Я очень дорожу им, потому что на всем постсоветском пространстве нет такого понятия, как День памяти жертв политических репрессий и голода. Почему Казахстан стал единственной страной в СНГ, которая отмечает его? Потому что народы, живущие здесь, пережили катастрофу, поэтому и появилась Ассамблея народа Казахстана, основной лозунг которой – давайте жить мирно. Это и есть главная ценность казахстанского общества. Говорю это не с чужих слов, это моя жизнь.