Хайрулла Махмудов: славист и тюрколог

С этим человеком связаны светлые воспоминания из моей далекой счастливой студенчес­кой юности. В 1978 году я пос­тупил на филологический факультет КазГУ. Нам, студентам, повезло: нас учили прекрасные преподаватели, и среди этой блестящей когорты отечественных ученых, несомненно, выделялся доктор филологических наук Хайрулла Хабибуллович Махмудов
(1909–1983). Он был одним из первых профессоров, кто переступил порог аудитории первокурсников.

На вид это был обычный аксакал, которому далеко за семьдесят. Невысокого роста, седоволосый, с приятными чертами лица, одетый в обычный, слегка помятый костюм. Он улыбнулся – и сразу покорил нас. На первый взгляд он, казанский татарин, мало отличался от русских стариков, но при внимательном рассмотрении можно было заметить восточный разрез глаз, скулы и густые орлиные брови. Конечно, он великолепно владел русской речью, говорил без акцента, но все-таки можно было услышать отголоски родного для него татарского языка.

Я обычно сидел на первой парте и внимательно слушал лекции. Думаю, профессор видел мои любознательные глаза и с удовольст­вием отвечал на мои вопросы. Обаятельный Хайрулла Хабибуллович был прост в общении: он с удовольствием общался со студентами не только на занятиях, но и во внеурочное время. В конце семестра профессор нас не мучил расспросами: всем автоматически поставил «зачет», но уроки мудрого Учителя я запомнил навсегда.

У меня с профессором сложились добрые отношения. В те годы мы не делили друг друга по этнической и тем более по родоплеменной принадлежнос­ти, но ученый, поняв по моей фамилии, что я уйгур, как-то спросил:

– Исмаилжан, знаком ли ты с учеными-филологами Айшам Шамиевой или Муратом Хамрае­вым? Они мои друзья.

– К сожалению, не знаком, но, конечно, знаю об их работах, – ответил тогда я.

У меня не было навыков в журналистике, но на факультете выходила стенгазета «Филолог», популярная среди студентов, вот в нее и решил я написать статью об ученом. Хайрулла Хабибуллович поддержал мою идею. На кафедре, которой заведовал профессор, был кассетный магнитофон, и нашу беседу записал на нем. Прошло почти 45 лет, запись, к сожалению, утеряна, как и статья, которая вышла тогда, но я храню многие годы ее черновик, да и юношеская память цепкая. И сейчас пришло время вновь опубликовать ту беседу.

Беседа с учителем

– Профессор, почему Вас почти все зовут на русский лад – Семеном Михайловичем? Наверное, в молодости Вы обладали знаменитыми усами Буденного, модными в довоенные годы?

– Нет, Исмаилжан, история с моим вторым именем более прозаичная. Я учился и начинал работать в Ленинграде. В конце 1930-х годов чудом приобрел себе лыжный костюм. И почти одновременно в газетах был опубликован снимок маршала Буденного в таком же спортивном одеянии. Мои друзья, увидев это, в шутку прозвали меня Семеном Михайловичем…

– Расскажите, пожалуйста, о дружбе с уйгурскими учеными Айшам Шамиевой (1912–1978) и Муратом Хамраевым (1936–1983).

– С Айшам Шамиевой познакомился в 1943-м. В годы войны в Алма-Ате в эвакуации находились многие известные ученые, писатели, поэты и деятели культуры. Среди них был легендарный, я бы даже сказал – великий тюрколог Сергей Ефимович Малов, который одно время жил в доме Айшам Шамиевой и ее суп­руга Кадыра Хасанова, прозаика, секретаря Союза писателей Казахстана. С Сергеем Ефимовичем, одним из своих учителей, был знаком еще со времен Ленинграда, а здесь продолжил наше общение.

С Айшам Шамиевой близко познакомился, когда мы работали над созданием нового уйгурского алфавита на основе кириллицы. Меня, молодого кандидата филологических наук, включили в комиссию. Я хорошо знал родной татарский, неплохо владел узбекским, ведь я жил в Ташкенте. В Казахстане быстро заговорил на казахском, поэтому с удовольствием окунулся в эту интерес­ную работу. Хочу подчеркнуть, что главную роль в работе над новым уйгурским алфавитом играла Айшам Ша­миева, носитель уйгурского языка.

О Мурате Хамраеве могу говорить долго – это один из самых талантливых людей, которых я встречал. Он автор фундаментальных и новаторских работ, которые навсегда остались в тюркологии. Докторская диссертация «Основы тюркского стихосложения», которую он защитил в 28 лет, сделала Мурата одним из ведущих ученых-востоковедов страны. Это был невероятно трудолюбивый, энциклопедически образованный молодой человек, который блестяще владел как родным уйгурским, так и другими тюркскими и русским языками. Мурат был не только большим ученым, но и отличным поэтом, переводчиком, который перевел на русский язык многих уйгурских классиков.

– Расскажите, пожалуйста, о своих детских годах.

– Я родился 8 мая 1909 года в татарском селе Баширово, что в Приуралье, сейчас это в Ташминском районе Оренбургской области. В семье мы строго говорили на родном языке. Детство мое выпало на тяжелейшие годы гражданской войны и голода. Рано ушел из жизни мой отец Хабибулла Мухамеджанович, наш кормилец и заступник. С утра до позднего вечера я работал на полях с мамой и старшими братьями, чтобы не умереть от голода. В моей памяти навсегда осталась картина: летний зной, мы с семьей трудимся, соби­раем колоски пшеницы, недалеко речка, я жажду в ней искупаться, но не могу, родные без меня не обойдутся. Позже, когда голод вовсю свирепствовал в краю, мы подались на юг, в Ташкент. Совсем как в знаменитой повес­ти Александра Неверова «Ташкент – город хлебный». И это нас спасло от гибели.

– А где получили среднее образование?

– В Ташкенте окончил русскую среднюю школу: этот город полюбил на всю жизнь. Здесь овладел и узбекским языком, полюбил песни, музыку, танцы, кухню братского народа.

– Как Вы оказались в Ленинграде?

– Еще в старших классах решил стать филологом. Получив аттестат, пошел сдавать документы в САГУ, но здесь узнал, что в Ленинградском университете идет набор студентов из союзных республик. Успешно сдал вступительные экзамены и стал студентом филологичес­кого факультета старейшего вуза Советского Союза.

В те годы Ленинградская школа лингвистов считалась сильнейшей в стране. Здесь преподавали знаменитые ученые, классики русской филологии Лев Щерба, Лев Якубинский и Сергей Обнорский. Многие профессора работали еще с дореволюционных времен. Кстати, до меня здесь учился Мухтар Омарханович Ауэзов. Казалось, что в Питере я попал в XIX век.

К счастью, природа меня одарила хорошей памятью, университет дал знания, многонациональная среда, в которой вырос, научила меня разговаривать с детства на разных языках, поэтому я увлекся еще в студенчес­кие годы научными исследованиями. Я с отличием окончил университет и был направлен в аспирантуру.

С 1937 по 1940 год учился в аспирантуре на кафедре русско-славянской филологии под руководством академика Сергея Петровича Обнорского (1888–1962). Моя диссертация была посвящена изучению лексики древнерусских памятников
XI–XIV веков.

– Когда Вы приехали в Алма-Ату?

– Окончив аспирантуру, я сразу, как специалист по славянским и тюркским языкам, по направлению попадаю в столицу Казахстана на работу в КазГУ на филологический факультет. Меня назначают деканом факультета, и я исполняю обязанности доцента кафедры русской филологии.

У меня готова была кандидатская диссертация. Наверное, я сразу мог защитить ее, но в те годы было правило: молодые ученые перед защитой должны поработать. Все, что видел в Ленинградском университете, пытался внедрить в КазГУ. Читал не только лекции студентам, но и вел с преподавателями семинары, рассказывал, как руководить курсовыми и дипломными работами, читать спецкурсы, принимать зачеты и экзамены. Конечно, не оставлял науку.

– Чем Вы занимались в годы Великой Отечественной войны?

– Продолжал работу в университете, в 1942-м был призван в ряды Красной армии, вернулся в 1943-м (это тема для другого особого разговора). Почти все студенты-юноши и многие преподаватели были на фронте. В Алма-Ате в эвакуации тогда жили многие известные деятели науки, литературы и культуры. Мне посчастливилось в те годы работать, почти ежедневно общаться с выдающимися лингвистами, легендарными личностями Иваном Мещаниновым (1883–1967), Сергеем Маловым (1880–1957) и Василием Чернышевым (1866–1949). Они преподавали у нас в университете, читали лекции и в КазПИ. Я дружил с ними, они по-отцовски ко мне относились.

В 1943-м защитил в Алма-Ате (здесь был создан диссертацион­ный совет) кандидатскую диссертацию «Лексика древнерусских памятников XI–XIV веков». Одним из первых обратил внимание, что в них очень много тюркизмов. Исследовал русско-тюркские взаимные контакты, оставившие огромный след в древнерусском и современном русском литературном языке. Позже эта работа стала известна под названием «Тюркизмы в языке русских памятников XI–XIV веков». На защите присутствовали аксакалы отечественного языкознания, они с восторгом ее встретили. Искренняя поддержка, советы Мещанинова, Малова, Чернышева помогли мне окончательно сформироваться как ученому.

Почти сразу после защиты мне присвоили звание доцента КазГУ. Думаю, стоит отметить, что моя деятельность в университете как ученого и педагога совпала со становлением языкознания в Казахстане.

– Как складывалась Ваша пос­левоенная деятельность?

– В 40–50-е годы в основном занимался казахским языко­знанием, тогда очень мало было специалистов по казахскому языку. Принимал участие в подготовке педагогических кадров для школ и вузов. Республика остро нуждалась в словарях – в первую очередь для руководящих кадров, студентов вузов и техникумов. В результате создал «Русско-казахский словарь» и «Казахско-русский словарь» (в соавторстве с Гайнетдином Мусабаевым). В 1954-м написал «Краткий очерк грамматики казахского языка». Это одна из первых подобных работ в науке, и я ее очень люблю. Не забывал и русское языкознание.

– Что стало темой Вашей док­торской диссертации?

– Докторскую диссертацию «Русско-казахские лингвостилис­тические взаимосвязи (теоретическая стилистика)» защитил в 1970 году. Хочу подчеркнуть, что моя кандидатская диссертация была по специальности «10.02.01. – русский язык», а док­торская – «10665 – тюркские языки». Хотя я никогда не делил отдельно эти две дисциплины: они как-то незаметно даже для меня самого дружно уживались в моей научной деятельности.

Ученые-лингвисты считают, что я основал научное направление – теоретическая стилис­тика, его основы я изложил в своей докторской диссертации.

– Вы автор сотен публикаций. Какую работу считаете самой важной?

– Каждая статья, книга – мой ребенок. Известно, что детей мы любим всех. Я сейчас подготовил монографию «Теоретическая стилистика» в объеме более 30 печатных листов. Думаю, что в какой-то степени это итог моей научной деятельности за последние 30 лет. Она написана на основе докторской диссертации и многочисленных статей, опубликованных в научных журналах.

…На этом заканчиваются мои записи беседы с Хайруллой Хабибулловичем Махмудовым. В дальнейшем в мои студенческие годы я часто встречал профессора на факультете, он приветливо со мной здоровался, расспрашивал, как у меня дела.

Слово в защиту поэта

Некоторые страницы биографии знаменитого филолога Махмудова я узнал уже после его кончины. На них и хочу остановиться.

Думаю, что сейчас в стране трудно найти человека, кто не слышал бы о замечательном поэте Магжане Жумабаеве. Он был реабилитирован в 1960-м, но творчество его многие годы оставалось под запретом. Мы, студенты, конечно, знали, что был такой поэт, расстрелянный в годы сталинских репрессий, но мало кто из нас читал его стихи.

Среди близких друзей линг­виста Махмудова был доктор филологических наук, профессор, поэт, переводчик Александр Жовтис. К моменту нашего пос­тупления в вуз, в 1978 году, профессор Жовтис, к сожалению, был вынужден покинуть КазГУ и перейти на работу в КазПИ. На филфаке в КазПИ он почти еженедельно проводил «Поэтичес­кие пятницы», куда приглашал известных поэтов, писателей, деятелей культуры. Хайрулла Хабибуллович настойчиво советовал нам бывать на этих встречах. Что мы и делали. Однажды Жовтис прочитал несколько переводов стихотворений Маг­жана Жумабаева, сказав при этом, что он их сделал по совету Махмудова.

А в 1965 году профессор Махмудов и главный редактор журнала «Простор», писатель Иван Шухов решили познакомить русскоязычных читателей с поэ­зией опального поэта Магжана Жумабаева. Они понимали, что не всякий переводчик возьмется­ за это, и обратились к поэту и литературоведу Александру Жовтису, известному своей смелой гражданской позицией. Александр Лазаревич перевел стихи казахского поэта, но власти не разрешили их публикацию.

В 1967-м профессор Махмудов на объединенном заседании семи кафедр филологического факультета и двух кафедр факультета журналистики выс­тупил с док­ладом «О творчес­ком наследии поэта Магжана Жумабаева». Это было очень смелое выступление мужест­венного ученого. Хайрулла Хабибуллович заявил: «Среди мас­теров казахской художественной культуры Магжан Жумабаев, безус­ловно, занимает первое мес­то в нормализации современного казахского литературного языка. Настало время вернуть читателю его поэтичес­кое наследие… Его творчество является ярким свидетельством высокой поэтической одаренности казахского народа, и о нем нужно говорить главным образом как о поэте. Его высокохудожественная поэзия ни на секунду не прекращала своей жизни, а потому она преодолеет все преграды…»

Участники того памятного научного заседания обратились к руководству Союза писателей КазССР с просьбой о включении стихов Жумабаева и их переводов в планы издательств «Жазушы» и «Казахстан», а доклад профессора Махмудова был направлен министру культуры республики. К величайшему сожалению, отдел науки и учебных заведений ЦК Компартии Казахстана отрицательно отнесся к заявлению ученых, началось расследование. В результате Бюро ЦК КПК приняло постановление «О неправильном решении филологических кафедр в оценке поэтического наследия Жумабаева», где называли великого казахского лирика «буржуазно-националистическим поэтом».

С огромным уважением к профессорам Махмудову и Жовтису относился казахский мыслитель, энциклопедист, гуманист, мой учитель – Мурат Ауэзов. Во время работы над этой статьей я позвонил своему ұстаз, и вот что он мне рассказал:

«Хайрулла Махмудов и Александр Жовтис были не только выдающиеся ученые, но и очень мужественные, принципиальные люди. Мы, казахи, должны их помнить и отдавать им должное. После политической реабилитации Магжана Жумабаева его поэзия оставалась под запретом. Гражданскую миссию по возвращению творчества ­поэта в середине 1960-х годов взяли на себя Хайрулла Махмудов и Александр Жовтис.

Я их хорошо знал, казахская интеллигенция с трепетом к ним относилась. Мы, младшие современники и друзья, Хайруллу Хабибулловича с любовью и теплотой называли Хака. С Александром Лазаревичем я был дружен, мы вместе собирали в предместьях Алма-Аты грибы и различные травы (он умел варить варенье, например, из одуванчиков), часами беседовали. Вместе они подготовили для журнала «Простор» материал, где были проникновенное вступительное слово Махмудова и русские переводы стихов Жумабаева, сделанные Жовтисом. К сожалению, эта публикация не увидела свет: ее сняли в пос­ледний момент.

Позже Махмудов провел знаменитое заседание объединенных кафедр в КазГУ, где сделал доклад о творчестве Магжана Жумабае­ва, а Жовтис прочитал свои переводы. Нужно прямо сказать: это был героический поступок. Вскоре еврея Жовтиса уволили с работы, а татарину Махмудову объявили строгое взыскание за «казахский нацио­нализм»...

Я с детства был знаком с поэзией Магжана Жумабаева, с ним общались и дружили мои родители Мухтар Ауэзов и Фатима Габитова. Жумабаев – один из моих любимых поэтов, и сына я назвал Магжаном. Это был своеоб­разный протест против власти, которая запрещала творчество великого поэта. Но невозможно запретить настоящую поэзию».

Профессора Махмудова связывали теплые отношения с Олжасом Сулейменовым, который считал его наставником в области языкознания (напомню снова, что тема кандидатской диссертации Х. Х. Махмудова – «Тюркизмы в языке русских памятников XI–XIV веков»). Ученый консультировал Сулейменова, когда тот работал над книгой «Аз и Я».

Через много лет в своем интервью Адольфу Арцишевскому поэт вспоминал: «Махмудов был одним из лучших славистов в Средней Азии. Это он вручил мне такую, например, интерес­ную деталь (очевидно, что таких «деталей» было немало, а это лишь один из примеров. – И. И.). Монахи исключительно бережно копировали Священное писание. И если предыдущий поставил кляксу, то во всех следующих копиях клякса будет повторяться».

Конечно, общение с таким специалистом по изучению древних языков было большим наслаждением для Олжаса Сулейменова. И он оказал на него влияние. Сулейменов, как видим, это не отрицал. Профессор даже предложил поэту защитить кандидатскую диссертацию, но эта тема для отдельного разговора.

Дорогой чести

Вот и подходит к концу мой рассказ о подлинном ученом Хайрулле Хабибулловиче Махмудове, который работал на стыке славистики и тюркологии. Его дорога в науке была дорогой чести. Он был один из тех ученых-подвижников, которые развивали языкознание в Казахстане. Его талант лингвиста не заметить было невозможно, а у таланта много завистников. Официальные ученые-языковеды, ставшие в 40–50-е годы академиками АН КазССР, делали вид, что не знают такого лингвиста. Удивительно: большой ученый, чьи труды были известны среди лингвистов по всему Советскому Союзу, свою докторскую диссертацию, которую подготовил еще в 50-х годах, сумел защитить лишь в 1970-м, когда ему был уже 61 год.

Аристократ в науке, представитель знаменитой ленинградской школы в языкознании Хайрулла Махмудов всю жизнь жил соглас­но своей совести: никогда не писал заказные статьи, а работал над тем, что хотела его душа, что нужно было обществу, дружил с опальными учеными Муратом Хамраевым и Александ­ром Жовтисом.

Сорок лет прошло после кончины профессора, сменилось несколько поколений филологов в республике. Нам, самым последним его студентам, уже за шестьдесят. Что мы можем сделать для сохранения памяти выдающегося ученого-лингвиста Хайруллы Махмудова?

Во-первых, необходимо переиз­дать основные труды ученого. Во-вторых, провести научную конференцию, посвященную памяти лингвиста, на филологическом факультете в КазНУ им. аль-Фараби, где необходимо открыть кабинет его имени.
В-третьих, ходатайствовать перед властями Алматы об открытии мемориальной доски на фасаде дома, где жил ученый. Это минимум, что мы можем сделать. Убежден, что имя и труды выдающегося ученого-лингвиста Хайруллы Махмудова навсегда останутся в истории отечественного языкознания.