Ленинградцы, дети мои…
6281
Елена Брусиловская
…К штыку приравняли перо
Гитлеровцы стремились стереть Ленинград с лица земли. Эта задача была возложена на армейскую группировку «Север», в составе которой были 750 тыс. солдат, 1,5 тыс. танков, 1,2 тыс. самолетов. Смертоносный разрушительный ураган обрушился на город. И когда 8 сентября 1941 года немецкие войска захватили Шлиссельбург, завершив тем самым окружение Ленинграда с суши, никто не подозревал, что блокада продлится почти три года! В первый ее день 300 немецких самолетов бомбили городские кварталы. Только за одни сутки было сброшено около семи тысяч зажигательных и фугасных бомб! Горели дома, Гостиный двор на Невском проспекте, Бадаевские продовольственные склады, что впоследствии самым трагическим образом сказалось на снабжении горожан продовольствием.
Но, несмотря на давление столь огромной силы, город выстоял. Столетний казахский акын Жамбыл, восхищенный мужеством и героизмом ленинградцев и защитников города, в тяжелейшие блокадные дни посвятил им свои проникновенные строки, наполненные истинно родительской любовью. «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» Эти строки тогда читали, как читают письма от родного человека в трудную минуту жизни.
Писатель-фронтовик Всеволод Вишневский, вспоминая те дни, писал: «Без слез и чувства радостного волнения не могли мы читать это послание. Мы ощутили, что оно так же ценно, как подход сильного резерва. Народ Казахстана посылал свой братский привет, любовь и дружбу. И мы шли в бой, удвоив силы».
Но не только стихами помогали осажденному Ленинграду казахстанцы. По «дороге жизни» по льду Ладожского озера направлялись ящики и мешки с продовольствием, на которых мелом часто были написаны два слова: «Казахстан – Ленинграду».
С большой любовью собирал материалы о воинах-казахах член Международного фронтового клуба имени газеты «Казахстанская правда», участник войны, полковник Какен Абенов. Он уже ушел из жизни, но в моем журналистском архиве остались его воспоминания.
– Многие наши воины-казахстанцы проявили мужество и отвагу в боях за этот город, – рассказывал Какен Абенович. – Гремела слава о снайпере Дюсенбае Шыныбекове, от его пуль погибло 172 фашиста. А его друг снайпер Жусупов истребил 42 фашиста. Когда он погиб, Дюсенбай сказал на могиле друга: «Мы защищали с тобой не только Ленинград, но и Казахстан». И с того дня он открыл новый счет – счет мести.
А вот моему земляку Муслиму Сейсекенову, с которым мы долго работали вместе в органах КГБ РК, выпало воевать за Пулковские высоты. В сентябре 1941 года там были остановлены фашистские полчища. Младший лейтенант Сейсекенов – командир санитарного взвода, во время наступления организовал работу медпункта, а однажды вынес с поля боя двух раненых офицеров, за что был награжден орденом Красной Звезды.
В боях под Ленинградом в рукопашной схватке погиб наш земляк Амирбек Кулаков. Его дочь до сих пор приезжает на могилу отца. В Санкт-Петербурге ей торжественно была вручена «Книга памяти» воинов, погибших в годы войны в Ленинграде, – вспоминал Какен Абенов.
В центре Петербурга в уютном скверике у набережной Фонтанки установлен памятник казахскому акыну Жамбылу Жабаеву, к его подножию жители нашей страны, которым довелось пережить блокаду, приезжая в Санкт-Петербург, всегда возлагают цветы. На открытии монумента Президент Казахстана
Нурсултан Назарбаев говорил о том, что этот памятник будет вечным символом неувядаемой дружбы народов, казахстанцев и россиян.
Смертельная зима
Особенно тяжелой для ленинградцев была зима 1941–1942 годов. Мороз достигал 30 градусов. Город днем и ночью обстреливался вражескими авиацией и артиллерией. И без того мизерную дневную норму хлеба, которая выдавалась строго по карточкам, постоянно урезали. С сентября по декабрь ее снижали пять раз! «125 граммов с огнем и кровью пополам», – говорили блокадники. Но и такого хлеба не хватало. Приходилось придумывать способы превращения несъедобных продуктов в съедобные. Группа специалистов во главе с профессором Василием Шарковым предложила разработать технологическую схему гидролиза, чтобы превращать целлюлозу в пищевой продукт, используя как примесь к хлебу.
Нынешним молодым не мешало бы знать, каким он был, этот горький, пропитанный слезами хлеб. Вот его состав: пищевой целлюлозы – 10%, хлопкового жмыха – 10%, обойной пыли – 2%, мучной сметки и вытряски из мешков – 2%, кукурузной муки – 3%, ржаной муки – 73%. Из той же целлюлозы получали дрожжи и дрожжевое молоко. Блокадники помнили эти дрожжевые супы, которые готовились почти во всех столовых города. И порой тарелка такого супа спасала жизнь обессилившим от голода людям.
А суточная норма жителя блокадного города представляла собой крохотный кусочек суррогатного хлеба, аккуратно порезанный на несколько порций, и кружку с горячей водой. Только в ноябре 1941 года от голода умерло 11 тыс. 85 человек. Первыми умирали пожилые мужчины, организм которых не выдерживал острого голода. В декабре от дистрофии умерло уже почти 53 тыс. человек! В январе и феврале – еще больше.
В конце ноября 1941 года по едва установившемуся льду Ладожского озера прошел первый конный обоз с продовольствием, а еще через день – первая автоколонна. Но доставленное ими продовольствие было каплей в море. К голоду добавились сильные холода и почти полное отсутствие топлива и электричества. В декабре 1941 года топлива не хватало даже для работы важнейших оборонных предприятий, электростанций, госпиталей. Остановился общественный транспорт. В январе 1942 года в большинстве домов вышли из строя водопровод и канализация. 25 января 1942 года не получила электроэнергии главная водопроводная станция города, что грозило полной остановкой ее работы. Тогда положение спасли военные моряки, которым удалось смонтировать четыре дизель-агрегата. В январе 1942 года в Ленинграде ежедневно умирало 3,5–4 тыс. человек. А всего за первую половину страшного 1942 года голодная смерть унесла уже более полумиллиона жизней!
Наш коллега журналист Вадим Махин в свое время записал воспоминания алматинцев, которые детьми оказались в осажденном городе. Вот как вспоминала блокаду Валентина Царева, которой тогда было 8 лет.
– В нашей семье было четверо детей, я – старшая, младшему братику не было еще и годика. Днем взрослые уходили копать картошку на заброшенных полях, потому что продуктов по карточкам выдавали все меньше и меньше, да и не всегда в срок. Чтобы их получить, надо было отстоять огромную очередь. Мы все время хотели есть и не понимали, почему мама плачет, когда мы просили кушать. Мой младший братик, плача от голода, до крови кусал свои кулачки. Чтобы как-то спасти нас от голодной смерти, мама продала все, что можно было продать или обменять на «черном рынке» на хлеб и продукты. Осенью 1942 года нашу семью по Ладожскому озеру вывезли на баржах на восточный берег. Немецкие летчики хорошо видели, что на судах находятся женщины и дети, но все равно нещадно их бомбили. А мама прикрывала нас своим телом.
Никто не забыт и ничто не забыто
Эти слова, ставшие символом памяти народа о героях и жертвах той страшной войны, принадлежат поэтессе Ольге Берггольц, голос которой был голосом блокадного Ленинграда. Не случайно гитлеровские спецслужбы занесли поэтессу в «черный список большевиков», которые подлежали немедленному уничтожению, как только город будет взят. Читая воспоминания об этой легендарной женщине, которая разделила с ленинградцами все тяготы блокадной жизни, мне запомнились слова литературоведа Алексея Павловского, который отмечал уникальную интонацию ее голоса – искру жизни, «пробивавшуюся из сумрака боли к свету надежды». Как отмечали сами блокадники, этот голос спас не одну жизнь.
В блокаду в квартирах никогда не выключали радио. Часто дежурные, совершавшие обход домов, оказывались свидетелями жуткой картины: в комнате несколько трупов, а «черная тарелка» (такими были тогда репродукторы) работает. Живых ленинградцев радиоголос связывал с внешним миром, когда они уже не могли подняться с постели, но знали: если звучит голос Ольги Берггольц, значит, и сегодня немцам не удалось прорваться ни на одну из улиц города…
В блокадном Ленинграде Ольга Берггольц написала свою знаменитую поэму «Февральский дневник». Но вот поразительно – стихи не разрешили ей читать по радио, потому что партийные власти считали: страна не должна знать о том, что город буквально вымирает от голода. Можно было писать лишь о мужестве и героизме, а все, что касалось людских трагедий, страшного блокадного быта, вычеркивалось цензурой. Но поэма Берггольц, как и ее блокадные стихи, ходили по рукам в списках, как некогда вольнолюбивые стихи Пушкина и мятежного Лермонтова.
И как назидание потомкам из того далекого далека звучат строки из ее письма, которое она написала мужу из Москвы, куда тяжелобольную поэтессу вывезли немного подлечиться.
«Знаешь, свет, тепло, ванная, харчи – все это отлично, но как объяснить тебе, что это еще вовсе не жизнь – это сумма удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ – нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, которое есть бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи. Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым…»
Я убеждена, что именно эта высокая духовность, которая сродни святости, помогла выстоять в той нечеловечески жестокой войне. И наш долг живущих сегодня – помнить об этом, следуя бессмертным словам Ольги Берггольц – «Никто не забыт и ничто не забыто», высеченных на граните мемориального Пискаревского кладбища.
Гитлеровцы стремились стереть Ленинград с лица земли. Эта задача была возложена на армейскую группировку «Север», в составе которой были 750 тыс. солдат, 1,5 тыс. танков, 1,2 тыс. самолетов. Смертоносный разрушительный ураган обрушился на город. И когда 8 сентября 1941 года немецкие войска захватили Шлиссельбург, завершив тем самым окружение Ленинграда с суши, никто не подозревал, что блокада продлится почти три года! В первый ее день 300 немецких самолетов бомбили городские кварталы. Только за одни сутки было сброшено около семи тысяч зажигательных и фугасных бомб! Горели дома, Гостиный двор на Невском проспекте, Бадаевские продовольственные склады, что впоследствии самым трагическим образом сказалось на снабжении горожан продовольствием.
Но, несмотря на давление столь огромной силы, город выстоял. Столетний казахский акын Жамбыл, восхищенный мужеством и героизмом ленинградцев и защитников города, в тяжелейшие блокадные дни посвятил им свои проникновенные строки, наполненные истинно родительской любовью. «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» Эти строки тогда читали, как читают письма от родного человека в трудную минуту жизни.
Писатель-фронтовик Всеволод Вишневский, вспоминая те дни, писал: «Без слез и чувства радостного волнения не могли мы читать это послание. Мы ощутили, что оно так же ценно, как подход сильного резерва. Народ Казахстана посылал свой братский привет, любовь и дружбу. И мы шли в бой, удвоив силы».
Но не только стихами помогали осажденному Ленинграду казахстанцы. По «дороге жизни» по льду Ладожского озера направлялись ящики и мешки с продовольствием, на которых мелом часто были написаны два слова: «Казахстан – Ленинграду».
С большой любовью собирал материалы о воинах-казахах член Международного фронтового клуба имени газеты «Казахстанская правда», участник войны, полковник Какен Абенов. Он уже ушел из жизни, но в моем журналистском архиве остались его воспоминания.
– Многие наши воины-казахстанцы проявили мужество и отвагу в боях за этот город, – рассказывал Какен Абенович. – Гремела слава о снайпере Дюсенбае Шыныбекове, от его пуль погибло 172 фашиста. А его друг снайпер Жусупов истребил 42 фашиста. Когда он погиб, Дюсенбай сказал на могиле друга: «Мы защищали с тобой не только Ленинград, но и Казахстан». И с того дня он открыл новый счет – счет мести.
А вот моему земляку Муслиму Сейсекенову, с которым мы долго работали вместе в органах КГБ РК, выпало воевать за Пулковские высоты. В сентябре 1941 года там были остановлены фашистские полчища. Младший лейтенант Сейсекенов – командир санитарного взвода, во время наступления организовал работу медпункта, а однажды вынес с поля боя двух раненых офицеров, за что был награжден орденом Красной Звезды.
В боях под Ленинградом в рукопашной схватке погиб наш земляк Амирбек Кулаков. Его дочь до сих пор приезжает на могилу отца. В Санкт-Петербурге ей торжественно была вручена «Книга памяти» воинов, погибших в годы войны в Ленинграде, – вспоминал Какен Абенов.
В центре Петербурга в уютном скверике у набережной Фонтанки установлен памятник казахскому акыну Жамбылу Жабаеву, к его подножию жители нашей страны, которым довелось пережить блокаду, приезжая в Санкт-Петербург, всегда возлагают цветы. На открытии монумента Президент Казахстана
Нурсултан Назарбаев говорил о том, что этот памятник будет вечным символом неувядаемой дружбы народов, казахстанцев и россиян.
Смертельная зима
Особенно тяжелой для ленинградцев была зима 1941–1942 годов. Мороз достигал 30 градусов. Город днем и ночью обстреливался вражескими авиацией и артиллерией. И без того мизерную дневную норму хлеба, которая выдавалась строго по карточкам, постоянно урезали. С сентября по декабрь ее снижали пять раз! «125 граммов с огнем и кровью пополам», – говорили блокадники. Но и такого хлеба не хватало. Приходилось придумывать способы превращения несъедобных продуктов в съедобные. Группа специалистов во главе с профессором Василием Шарковым предложила разработать технологическую схему гидролиза, чтобы превращать целлюлозу в пищевой продукт, используя как примесь к хлебу.
Нынешним молодым не мешало бы знать, каким он был, этот горький, пропитанный слезами хлеб. Вот его состав: пищевой целлюлозы – 10%, хлопкового жмыха – 10%, обойной пыли – 2%, мучной сметки и вытряски из мешков – 2%, кукурузной муки – 3%, ржаной муки – 73%. Из той же целлюлозы получали дрожжи и дрожжевое молоко. Блокадники помнили эти дрожжевые супы, которые готовились почти во всех столовых города. И порой тарелка такого супа спасала жизнь обессилившим от голода людям.
А суточная норма жителя блокадного города представляла собой крохотный кусочек суррогатного хлеба, аккуратно порезанный на несколько порций, и кружку с горячей водой. Только в ноябре 1941 года от голода умерло 11 тыс. 85 человек. Первыми умирали пожилые мужчины, организм которых не выдерживал острого голода. В декабре от дистрофии умерло уже почти 53 тыс. человек! В январе и феврале – еще больше.
В конце ноября 1941 года по едва установившемуся льду Ладожского озера прошел первый конный обоз с продовольствием, а еще через день – первая автоколонна. Но доставленное ими продовольствие было каплей в море. К голоду добавились сильные холода и почти полное отсутствие топлива и электричества. В декабре 1941 года топлива не хватало даже для работы важнейших оборонных предприятий, электростанций, госпиталей. Остановился общественный транспорт. В январе 1942 года в большинстве домов вышли из строя водопровод и канализация. 25 января 1942 года не получила электроэнергии главная водопроводная станция города, что грозило полной остановкой ее работы. Тогда положение спасли военные моряки, которым удалось смонтировать четыре дизель-агрегата. В январе 1942 года в Ленинграде ежедневно умирало 3,5–4 тыс. человек. А всего за первую половину страшного 1942 года голодная смерть унесла уже более полумиллиона жизней!
Наш коллега журналист Вадим Махин в свое время записал воспоминания алматинцев, которые детьми оказались в осажденном городе. Вот как вспоминала блокаду Валентина Царева, которой тогда было 8 лет.
– В нашей семье было четверо детей, я – старшая, младшему братику не было еще и годика. Днем взрослые уходили копать картошку на заброшенных полях, потому что продуктов по карточкам выдавали все меньше и меньше, да и не всегда в срок. Чтобы их получить, надо было отстоять огромную очередь. Мы все время хотели есть и не понимали, почему мама плачет, когда мы просили кушать. Мой младший братик, плача от голода, до крови кусал свои кулачки. Чтобы как-то спасти нас от голодной смерти, мама продала все, что можно было продать или обменять на «черном рынке» на хлеб и продукты. Осенью 1942 года нашу семью по Ладожскому озеру вывезли на баржах на восточный берег. Немецкие летчики хорошо видели, что на судах находятся женщины и дети, но все равно нещадно их бомбили. А мама прикрывала нас своим телом.
Никто не забыт и ничто не забыто
Эти слова, ставшие символом памяти народа о героях и жертвах той страшной войны, принадлежат поэтессе Ольге Берггольц, голос которой был голосом блокадного Ленинграда. Не случайно гитлеровские спецслужбы занесли поэтессу в «черный список большевиков», которые подлежали немедленному уничтожению, как только город будет взят. Читая воспоминания об этой легендарной женщине, которая разделила с ленинградцами все тяготы блокадной жизни, мне запомнились слова литературоведа Алексея Павловского, который отмечал уникальную интонацию ее голоса – искру жизни, «пробивавшуюся из сумрака боли к свету надежды». Как отмечали сами блокадники, этот голос спас не одну жизнь.
В блокаду в квартирах никогда не выключали радио. Часто дежурные, совершавшие обход домов, оказывались свидетелями жуткой картины: в комнате несколько трупов, а «черная тарелка» (такими были тогда репродукторы) работает. Живых ленинградцев радиоголос связывал с внешним миром, когда они уже не могли подняться с постели, но знали: если звучит голос Ольги Берггольц, значит, и сегодня немцам не удалось прорваться ни на одну из улиц города…
В блокадном Ленинграде Ольга Берггольц написала свою знаменитую поэму «Февральский дневник». Но вот поразительно – стихи не разрешили ей читать по радио, потому что партийные власти считали: страна не должна знать о том, что город буквально вымирает от голода. Можно было писать лишь о мужестве и героизме, а все, что касалось людских трагедий, страшного блокадного быта, вычеркивалось цензурой. Но поэма Берггольц, как и ее блокадные стихи, ходили по рукам в списках, как некогда вольнолюбивые стихи Пушкина и мятежного Лермонтова.
И как назидание потомкам из того далекого далека звучат строки из ее письма, которое она написала мужу из Москвы, куда тяжелобольную поэтессу вывезли немного подлечиться.
«Знаешь, свет, тепло, ванная, харчи – все это отлично, но как объяснить тебе, что это еще вовсе не жизнь – это сумма удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ – нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, которое есть бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи. Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым…»
Я убеждена, что именно эта высокая духовность, которая сродни святости, помогла выстоять в той нечеловечески жестокой войне. И наш долг живущих сегодня – помнить об этом, следуя бессмертным словам Ольги Берггольц – «Никто не забыт и ничто не забыто», высеченных на граните мемориального Пискаревского кладбища.
