Влюбленный в искусство

Рождение таланта

В литературу молодой писатель ворвался стремительно – с той же скоростью, с которой несся, разрывая пространство книжных страниц, его знаменитый «Бронепоезд 14-69». Цикл повестей о красных партизанах – сгусток высвободившейся, очищенной от сковывающих условностей энергии взрывного восторга – сразу же сделал вчерашнего наборщика центральной фигурой литературного процесса 20-х годов. С Ивановым спорили и соглашались, его возносили и ниспровергали, одаривали лаврами триумфатора и разя­щими ударами критической дубинки. Но в одном непримиримые спорщики все-таки сходились: творчество молодого прозаика – «целое литературное событие», а сам он – «крупный талант».

Так в своем письме к Ленину отзывался о Всеволоде Иванове известный критик и редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский, задавшийся целью «дать и вывести в свет группу молодых беллетристов – наших или близких к нам». Редактировавшийся Воронским журнал был в те годы средоточием лучших литературных сил Советской России, и публикация на страницах «Красной нови» обеспечивала писателю если не вхож­дение в сонм великих и признание прижизненным классиком, то, по крайней мере, стабильный читательский интерес, чего в послереволюционной круговерти событий было не так просто достичь. И привлечение молодых авторов было не столько направлением редакционной политики, сколько литературно-организационной позицией Воронского и его сподвижников в целом. «Кое-каких результатов я уже добился, – писал он Владимиру Ильичу. – Дал Всеволода Иванова... Имейте в виду, что Всев. Иванов – это первая бомба, разорвавшаяся уже среди Зайцевых и Замятиных. Уверен, что будут и другие».

Очень скоро молодого писателя стали называть «наглядным аргументом революции» и даже «вторым Горьким». Едва ли кто-то мог тогда предположить, какую злую шутку в будущем сыграет с творческим наследием Иванова закрепленное за ним место классика. В 90-е годы, когда, по словам поэта Николая Старшинова, шло «развенчивание советской литературы», ретивые критики поспешили объявить произведения писателя официозом и списать в утиль, удостоив своей благосклонности, да и то с многочисленными оговорками, разве что написанные «в стол» романы и повести. Как результат – с лучшими сочинениями Всеволода Иванова широкий читатель практически не знаком, а мизерные тиражи изредка переиздавае­мых сборников расходятся исключительно по специалистам...

И все-таки жизнь каждой историчес­кой личности, если рассматривать ее через увеличительное стекло времени, – это бесконечная череда ярких открытий, концентрирующая в себе неповторимый дух эпохи. Всеволоду Иванову довелось быть свидетелем и непосредственным участником самых значительных событий мировой истории, которые в конечном счете сформировали его как писателя, наделенного редким в своей точности чувством восприятия действительности.

Всеволод Вячеславович родился в селе Лебяжьем Семипалатинской области в семье сельского учителя Вячеслава Иванова и казачки Ирины Савицкой, происходившей из семьи ссыльных польских конфедератов. «Одним из лучших воспоминаний моего детства навсегда останутся песни под домбру, услышанные где-нибудь в «джатаке», на окраине казахского поселка, – вспоминал писатель. – Мы, казачата, с раннего детства знали два языка: русский и казахский – так нас тесно жизнь сталкивала с казахами. Помню темную закоптелую мазанку, окно, затянутое промасленной кожей. Зима. Сидим на черной кошме, пахнет дымом и куртом – сыром, а за окном такое сверкание снегов, что оно прорывается сквозь тусклую кожу «брюшины». Пастух берет домбру, – и голос певца вдруг поднимает весну, разлив Иртыша, колыхание трав и выход в степь – всю неистребимую тоску надежды. Прошло много лет. Но какой сладкой тоской наполняется сердце, когда слышишь казахский язык певца...»

По словам близко знавших его людей, Иванов никогда не переставал думать о Казахстане. Писателя влек гордый дух бескрайних степей и неприступных гор, которые на всю жизнь остались самой большой его страстью, разумеется, после страсти к искусству. Прекрасно владея казахским языком, он всегда с нетерпением ждал новых встреч со своими земляками, для которых оставался самым желанным гостем. Это по-сыновьи преданное влечение к родной земле согревал своим теплом бушевавший в большой душе писателя «пламень жизни».

Постепенно выкристаллизовываясь, приобретая тонкую огранку, впечатления детства и наблюдения юности превращались для Всеволода Иванова в материал художественного творчества. Они составили сюжетную основу целого ряда ранних произведений писателя, в которых отчетливо проявился его талант блестящего стилиста и чуткого психолога, улавливающего малейшие волнения человеческой души. Роман «Голубые пески», повесть «Цветные вет­ра», рассказы «Киргиз Темербей», «Отец и мать», «Лога», «Дите», «Лощина Кара-Сор» и «Встреча», объединяемые литературоведами в условный «казахстанский цикл», посвящены расцвету творческих сил казахского народа и росту его национального самосознания.

В час жестоких испытаний, выпавших на судьбу Отечества, сторонних наблюдателей быть не должно – эта мысль, всякий раз приобретая свои конкретные формы, роднит произведения «казахстанского цикла», придает им внутреннюю целостность и связывает их незаметными на первый взгляд межтекстовыми связями. Прямыми столкновениями с безжалостной подчас действительнос­тью испытывает писатель своих героев. Иной раз может показаться, будто Иванов сознательно лишает созданных им персонажей права на спокойную, безмятежную жизнь, помещая их в такие условия, где происходящее балансирует на тонкой грани между реальностью и ужасающей фантасмагорией. Но при внимательном прочтении ранних произ­ведений писателя можно без труда обнаружить, что натуралистические картины, являющиеся детальным слепком своей эпохи, подчинены куда более высокой цели – растревожить сознание и мобилизовать все душевные силы на преодоление глубинных общественных противоречий, веками казавшихся неразрешимыми.

Так, например, Темербей из одно­именного рассказа становится свидетелем жестокой расправы белоказаков над красно­армейцами. Наблюдая за казнью из кустов, он видит, как казаки заставляют «кызыл урусов» копать могилу – и внезапное осознание жуткого смысла увиденной картины волной прокатывается по всему его естеству. Не сумев перебороть себя и покинуть свое укрытие, Темербей вдруг «почувствовал себя одиноким и в то же время связанным с людьми, совершающими убийство, а сказать: «Не хочу» – не было силы. И показалось Темербею, что он словно ест дохлятину, и даже начинала щекотать горло тошнина».

Но писатель не спешит осуждать свое­го героя за нерешительность и оставлять его молчаливым соучастником преступления. Перспектива дальнейшей эволюции персонажа представляется Иванову совершенно иной. Полузакопанные тела убитых красноармейцев пугают Темербея, он бросается бежать прочь, однако уже не может отделаться от стойкого ощущения, «что самое страшное начнется сейчас, что у этой могилы он похоронил прежнего, давешнего, тихого, спокойного киргиза Темербея...» Никогда не интересовавшийся тем, что происходит за пределами его маленького, словно застывшего во времени аула, чабан понимает, какой ценой оплачена эта кажущаяся безмятежность. Впервые за долгие годы пробуждается в нем уязвленное чувство ответственности за судьбу родной земли и сопричастности ко всему, что происходит в ее безграничных просторах. И когда перед Темербеем предстает ужасающий лик смерти, он начинает догадываться, как важно возвысить свой голос, найти в себе силы выступить против зла, несущего эту смерть. По словам литературоведа Евсея Цейтлина, гуманизм рассказа «Киргиз Темербей» (как, впрочем, и остальных произведений «казахстанского цикла») заключается в том, что вопросами бытия задается в нем человек со «спящим» прежде сознанием, который переживает момент жестокого пробуждения и наконец открывает глаза на большую жизнь – вечную схватку, не терпящую нейтралитета.

«...и почувствуете мою любовь к Казахстану»

О популярности ранних произведений Всеволода Иванова среди казахоязычных читателей свидетельствовал в своих воспоминаниях известный ученый Каюм Мухамедханов. По его словам, поэт Саду Машаков однажды рассказывал, как в конце 20-х годов прочитал изданный в Москве сборник переведенных на казахский язык рассказов писателя. Заслуженную славу принесло Иванову участие в создании сценария к первому казахскому звуковому фильму «Амангельды», который вышел на экраны зимой 1938 года. В личной беседе с Каюмом Мухамедхановым Всеволод Вячеславович так говорил о своем опыте киносценариста: «Я не умею писать о том, о чем имею смутное представление. Я родился и вырос здесь, в Семипалатинской области. Много бывал в казахских аулах. В детских играх моими друзьями были казахские ребятишки. Верите, я сам в детстве свободно говорил по-казахски. Хорошо знаком с восстанием 1916 года. Встречался с участниками восстания. Разговаривал. И даже в то время начал книгу на эту тему. Амангельды Иманов такой же любимый герой, как, скажем, Александр Пархоменко».

Мало кто знает, что в основу главной книги Иванова, повести «Бронепоезд 14-69», также легли события казахстанско-сибирского периода его жизни. Впервые об этом заявил литературовед Михаил Минокин, атрибутировавший обнаруженные в архиве омского писателя Антона Сорокина отрывки «По-прежнему стоял поезд» и «Вагон 203125» как переработанные фрагменты несохранившейся повести «Фарфоровая избушка», материал которой впоследствии был использован Ивановым при создании «Бронепоез­да». Сравнивая эти отрывки с текстом повести в редакции 1934 года, считающейся наиболее совершенной в стилистическом отношении, можно убедиться в схожести использованных писателем выразительных средств и художественных образов. По мнению литературоведов, поддержавших версию Минокина, перекличка ивановских текстов позволяет переосмыслить процесс работы писателя над созданием «Бронепоезда» и скорректировать устоявшиеся хронологические рамки.

Крайне любопытными представляются воспоминания известного казахстанского прозаика Николая Анова, которого с Всеволодом Вячеславовичем связывали крепкие узы многолетней дружбы. В образе одного из главных героев «Бронепоезда», председателя подпольного ревкома Пеклеванова, Николай Иванович обнаружил хорошо знакомые ему черты известного революционера Афанасия Назарова-Наумова, вместе с которым он и Иванов работали в омском подполье. Приехав в Москву на премьеру поставленной под руководством Станиславского и вскоре завоевавшей себе мировое признание пьесы «Бронепоезд 14-69», Анов поспешил поделиться своей догадкой: «До поздней ночи мы разговаривали с Всеволодом о спектак­ле, огромном событии в театральной жизни того времени. Впервые со сцены МХАТ зазвучали новые голоса героев гражданской войны – партизан.

– Большевик Пеклеванов – это, конечно, Афанасий? – спросил я.

– Не совсем. В какой-то степени. Разу­меется, я много о нем думал, когда создавал образ Пеклеванова. Афанасий был загадочный человек. В его жилах текла холодная кровь. Я бы сказал, рассудочная кровь отважного человека. Он был настоящий конспиратор, мало говорил, но делал много. Во всяком случае, несравненно больше, чем мы могли тогда предполагать...»

Нельзя обойти вниманием и тот факт, что созданный писателем в последние годы жизни сценарий фильма «Бронепоезд 14-69» был впервые опубликован на страницах журнала «Простор». В одном из писем к Дмитрию Снегину, рассказывая младшему товарищу о своем новом произведении, Всеволод Вячеславович признавался: «Буду рад, если Вы прочтете его с интересом и почувствуете в нем мою любовь к Казахстану. «Все огромно в Казахстане!» – вот как, собственно, следовало б его назвать». Этот бурный восторг, сохранивший в себе непосредственность и откровенность молодости, всегда оставался верным спутником писателя в неутомимых поисках, что привлекали его грядущей радостью смелых открытий. И он искренне хотел, чтобы эти открытия читатель переживал вместе с ним как свои собственные.

Подводя итоги своего жизненного пути, Всеволод Иванов записал в дневник: «Я... всегда отдавал долги, никого не убивал, не писал доносов, старался не клеветать, не воровал и был очень влюб­лен в искусство». Всей своей творческой деятельностью он заслужил право на такое простое и в то же время глубокое признание.