– Толеутай Сатаевич, в условиях пандемии обнажились слабые стороны нашей медицины и ее научной составляющей в борьбе с подобными угрозами. Какие полезные уроки из этой ситуации должна извлечь аграрная наука?
– Пандемия обнажила корни проблем не только в сфере здравоохранения, но и в продовольственном обеспечении страны, о чем неоднократно говорил Президент Касым-Жомарт Токаев в ходе своих публичных выступлений. В структуре отечественного экспорта сельхозпродукции по-прежнему преобладают продукты низких переделов – зерно, мука, крупы, мясо, шкуры животных и прочее. Товаров более высоких переделов, то есть продукции пищевой и перерабатывающей промышленности, в этом контексте мало.
Между тем, как показывает мировая практика, без активного участия науки в процессах аграрного развития нечего и думать о какой бы то ни было самодостаточности внутреннего рынка или о «прорывном развитии» сельского хозяйства. Надо это понять наконец. Иначе в будущем мы рискуем столкнуться не только с «миражами», но и с тотальным дефицитом желающих работать в той сфере, где вопросы производительности и рентабельности обостряются с каждым годом на фоне низких урожаев и доходов сельского населения. Не случайно эти вопросы выносятся Президентом во главу угла в рамках поручений, касающихся развития АПК.
В прошлом году в Национальном аграрном научно-образовательном центре (НАНОЦ) МСХ РК мы разработали комплекс мер по повышению эффективности сельхознауки в контексте общих задач аграрной отрасли. Эти инициативы получили одобрение со стороны Минсельхоза, Сената и Мажилиса Парламента РК. Очень удачно вышло со сроками. Ведь с 1 января 2021 года начинается новое трехлетнее программно-целевое финансирование науки.
Для начала мы сделали анализ текущей ситуации. И, к сожалению, приходится признать, что поводов для оптимизма мало: лишь 8% результатов научных работ находят практическое применение. При этом всего на 32% посевных площадей республики применяются сорта семян отечественной селекции.
– Но почему остальные 92% научных разработок залеживаются годами на полках, будто создавались только ради сбора «космической пыли» в кабинетах?
– Дело в том, что, во-первых, у нас до сих пор нет системной инфраструктуры, позволяющей доводить научные достижения до производства. Речь идет об отсутствии наукопроводящей инфраструктуры в сфере АПК. Это сеть организаций по передаче знаний, трансферту и коммерциализации агротехнологий, которых у нас крайне недостаточно.
Вот, к примеру, можно построить великолепный завод, начинить его самым суперсовременным оборудованием, подобрать компетентный персонал, дать им нужные материалы для производства продукции. Но сможет ли предприятие нормально функционировать без транспортных путей, электроэнергии, тепла и воды, то есть всей необходимой инфраструктуры? Безусловно, не сможет. Поработает, да встанет.
С другой стороны, если руководство предприятия будет направлять все деньги только на основное производство, уделяя меньше внимания вопросам упаковки и маркетинга, будет ли пользоваться высоким спросом на рынке продукция этого предприятия? Нет, скорее уж она попросту растворится в массе аналогичных товаров на рынке. То же самое и в науке – одни факторы взаимосвязаны с остальными.
Другая проблема состоит в том, что в общей практике финансирования науки все еще действует старая советская схема распределения средств. То есть процессы развития рыночной экономики в нашей отрасли практически не коснулись прикладной науки, важность которой как не учитывалась раньше, так и поныне остается без внимания.
Очевидно, поэтому в сфере финансирования науки у нас имеются серьезные диспропорции: на научные исследования направляется более 90% всех средств, на опытные работы – менее 10%, а вот на трансферт и коммерциализацию – нисколько. Между тем в мировой практике на долю этих трех ключевых направлений приходятся примерно одинаковые объемы финансирования – по 30–35%.
– Но что или кто мешает исправить ситуацию в необходимом ключе, в чем здесь загвоздка?
– Сегодня мы приступили к трансформации аграрной науки. Среди реализуемых мер – переход от финансирования НИИ к финансированию ученых, увеличение доли затрат на опытные работы, выделение бюджетных средств на трансферт и коммерциализацию технологий, увеличение количества опытных хозяйств до 40 за счет привлечения лучших частных агроформирований, а также изменение функционала опытных хозяйств.
Реформы в сфере научно-образовательной деятельности включают в себя процессы трансформации аграрных вузов в исследовательские университеты, увеличение рабочего времени ученых НИИ, отводимого на преподавательскую деятельность, а преподавателей вузов – на науку.
– Как, по Вашему мнению, следует выстроить систему взаимосвязи аграрной науки и практики, чтобы она работала и не подвергалась впоследствии бесконечным «высоким переделам» в рамках текущих реформ?
– Совершенные инновационные продукты не возникают на пустом месте. То есть там, где нет среды, восприимчивой к новым знаниям и технологиям, процессы инновационного развития, как правило, протекают медленно, с натяжкой. Продвижение новых идей до конкретного производства порой исчисляется годами, а то и десятилетиями. Как бы ни было это парадоксальным, но таковы реалии.
В отличие от нашей практики, в Аргентине имеется лишь 4 НИИ, а опытных станций – 47. Центров распространения знаний (агрокомпетенций) (ЦРЗ) там и того больше – 320! В Казахстане ситуация в корне противоположная: у нас более 20 НИИ с обширной сетью филиалов, опытно-производственных хозяйств (ОПХ) и сельхозопытных станций (СХОС) – 18, а ЦРЗ – не более 22 объектов. Этого крайне недостаточно для широкого охвата сельских тружеников, земледельцев и животноводов, владельцев личных подворных хозяйств процессами передачи новых знаний и компетенций. А всякая инертность в этом деле, как было отмечено выше, не способствует росту потребительского спроса на агрокомпетенции и новации.
Поэтому в рамках текущих мер мы предлагаем в первую очередь разработать Национальную программу распространения современных аграрных знаний на селе и в сельском хозяйстве, в рамках которой предстоит создать в стране порядка 200 ЦРЗ.
Три из них должны функционировать при профильных университетах, около 40 – на базе НИИ, ОПХ и СХОС, остальные 163 – при районных колледжах, то есть по одному центру в каждом из 163 сельских районов. Больших бюджетных инвестиций на все это не потребуется.
– В чем преимущество этих центров передачи знаний?
– В 2008 году, будучи в Аргентине, мы побывали в одном из ЦРЗ. Так вот, там мне удалось наблюдать, как это работает у них.
В момент нашего посещения центра работающий там ученый-инженер, к которому местные аграрии относились с большим почтением, консультировал двух фермеров, обратившихся к нему со своими вопросами. Немного позже я поинтересовался, мол, с какими вопросами приходили они? Оказалось, недавно начали выпускать новые сеялки, и фермеры пришли с предложением несколько изменить конструкцию сошника.
Зная, что у нас на это потребуются годы, я спросил: «Если вы согласитесь с предложениями фермеров, то сколько лет потребуется на эти изменения?» «Максимум – два месяца, – ответили мне и пояснили, – сейчас передадим в НИИ, там все проверят, внесут изменения в чертежи и направят на завод». «А что в этом сложного?» – говорили они, явно не понимая смысла нашей заинтересованности именно этой процедурой.
Так вот, ЦРЗ – это, во-первых, уникальная платформа для вооружения аграриев новыми знаниями о технологиях и принципах повышения производительности и рентабельности сельхозпроизводства. Во-вторых, это один из элементов общей цепочки внедрения научных достижений, в-третьих, обратная связь от фермеров к госорганам, науке, бизнесу и предприятиям. Это место, где закладываются идейные предпосылки для развития бизнес-инициатив на местах. Сюда люди должны ходить за ответами на многие простые и сложные вопросы, которые зачастую возникают в жизни и деятельности на селе. А куда, спрашивается, пойдет наш фермер или владелец ЛПХ со своими вопросами, нуждами, идеями и предложениями?
– Наверное, в «райком, который закрыт» в условиях пандемии. Толеутай Сатаевич, вот раньше нам казалось, что в эпоху рыночной экономики наука будет служить локомотивом социально-экономического развития страны. Но реальность в этом смысле оказалась куда прозаичнее. Сегодня складывается такое впечатление, будто в научной сфере вообще не осталось ярких светил или хотя бы тех инноваторов, которые носились бы по кабинетам госорганов со своими идеями?
– В настоящее время в сфере аграрной науки имеется около 300 научных разработок в области растениеводства, по животноводству – около 200 разработок. Если проанализировать эффект от внедрения в производство тех самых 8% разработок, которые дошли до конечного назначения, то получается, что практическая отдача от каждого тенге, вложенного в науку, составляет 5,5 тенге. Это говорит о том, что научные умы в Казахстане есть, а их инновационные продукты вполне конкурентоспособны по отношению к технологическим новшествам ведущих аграрных стран. Это наш интеллектуальный потенциал, который, как и всякий ценностный ресурс, склонен к росту или же снижению.
При оптимальном подходе к развитию аграрной науки государство получило бы возможность реализовать огромный потенциал сельского хозяйства Казахстана, равноценный по бюджетному значению притокам от продажи нефти, газа и металлов. Ярким примером служит опыт таких стран, как Аргентина, Бразилия, Израиль и ряда других, которые из импортеров продовольствия превратились в лидеров мирового экспорта сельхозпродукции. Такого прорыва они добились именно за счет широкого и активного применения отечественных инноваций в сельском хозяйстве.
– Тем не менее, как известно, ценные кадры уходят из науки. А почему? Какие факторы служат этому причиной? В чем заключается фабула неудовлетворенности ученых результатами труда?
– В наших НИИ создаются сорта культур, порой десятками, сотнями сортов за несколько лет. Только за 2015–2017 годы было создано 173 сорта и гибрида сельхозкультур! Спрашивается, где же они, почему не доходят до фермера?
Дело в том, что ученый создает определенный сорт сельхозкультуры на своем опытном участке. Работает в поте лица, чтобы получить пару кулечков своих семян. Дальше их надо размножать. Кто это будет делать?
– ОПХ и СХОС.
– Все верно, но за какие деньги? В практике создания любого нового изделия есть такая последовательность: на первой стадии опытный образец стоит 1 миллион тенге, потому что он создан, можно сказать, вручную. Вторая стадия – мелкосерийное производство, при котором отрабатывается технология массового тиражирования продукции, в нашем случае – культивации нового сорта. Здесь изделие может стоить 100 тысяч тенге. Следующий уровень – серийное производство со стоимостью изделия порядка 10 тысяч тенге. При этой цене изделие конкурентоспособно на рынке. Но без опытного образца и мелкосерийной апробации невозможно наладить массовое производство продукции.
Так и с семенами. ОПХ и СХОС будут размножать новые сорта, если как-то будут покрываться их затраты. Ведь себестоимость производства на этом этапе будет намного выше 100–150 тысяч тенге, то есть по стоимости семян на рынке. И вот сюда надо направлять часть денег.
Когда объемы производства семян нового сорта достигнут определенного уровня, можно начинать продажу частным семеноводческим хозяйствам. А последние продают их уже фермерам.
Одновременно частные семеноводческие хозяйства должны платить ОПХ и СХОС роялти в размере 1,5–2% от суммы своих продаж. Потенциально можно в год собирать около 10 миллиардов тенге роялти. Из них 30%, или 3 миллиарда тенге, по закону должны направляться в качестве гонорара на выплату непосредственно ученым – авторам выведенного сорта. Это в разы выше, чем сегодня получают наши разработчики.
Доходы ученых, создающих реальные новшества для аграрной отрасли, вырастут в десятки и даже сотни раз.
– Можно ли называть это коммерциализацией науки?
– Разумеется, это и есть тот момент, когда научные новшества служат на благо общественного прогресса, создавая стимулы для моральной и материальной удовлетворенности их авторов – ученых. Кстати, роялти – это не только повышение доходов. Это еще и стимул для ученых контролировать качество посевного материала.
В результате мы выиграем как по качеству, так и объему всего урожая страны. Оставшиеся 70%, или 7 миллиардов тенге, можно направлять снова в науку, на опыты, инновации и стартапы. Такую систему нужно создавать в Казахстане. Тогда мы не только удержим ценные кадры и обеспечим приток свежих умов в науку, но и начнем наступать по наукоемкости отрасли на пятки передовых стран.
– Кто это должен создавать, внедрять и продвигать дальше?
– НАНОЦ. Основная наша миссия состоит именно в создании оптимальной системы продвижения результатов науки в производство – трансферта, коммерциализации и экстеншн. Конечно, сделать все это непросто. Как и раньше, в 2007–2009 годы, приходится убеждать кого-то и доказывать необходимость реформ. Иногда раздаются голоса, что НАНОЦ лишний, что он не нужен, мол, его надо ликвидировать, а НИИ пустить в свободное плавание.
– Хотелось бы надеяться, что этого не произойдет. Спасибо за беседу.
