Булат Аюханов: Я не избалован

– Это моя травма, – говорит мэтр о своем возрасте. – Я в ужасе!

– Когда-то вы боялись, что вам будет 70...

– Нет, я не боялся. Я думал: неужели люди столько живут?! У нас профессия такая – идешь-идешь, а впереди – пустота. Когда я на сцене, мне хочется, чтобы зрители испытывали то же самое, что и я, – любовь и упоение. Я загораюсь, если чувствую температуру зрительного зала. Не люб­лю делать одноразовые постановки – лишь бы отметиться. Я на свой труд смотрю очень практично – стоит этим заниматься или вообще не надо. Когда человек недолюблен – это одно, но когда недолюбил профессию, жену, семью, друзей – это катастрофа. Такие люди встречались на моем пути, мне приходилось ну не подыгрывать, а украшать этих посредственнос­тей. А придавать лоск посредственности – самая неблагодарная работа, потому что от бесталанности нет микстур. Сейчас я научился выруливать и не дарить свое сердце, если оно не востребовано.

Про классический балет

Иосиф Бродский, кажется, сказал, что это замок красоты. Все, казалось бы, увидено, все услышано и все апробировано, а вот поди же ты – сиюминутность прекрасного не повторяется. В моей жизни все бывало. Бывает, раз и – на-гора, а бывает – ничего нет, но абсолютных пустот в моей жизни не случалось. Встречались или интересные исполнители, или интересный человек, или интересное предложение.

Мое заветное желание с юности – быть независимым. Я считаю, что мне удалось это. Многие считают Аюханова котом, который гуляет сам по себе. Но на самом деле я ведомый, дисцип­линированный, честно убежденный гражданин своей страны. Не люблю, ненавижу людей необязательных. И опять же, вопреки общепринятому мнению, ярких историй в моей жизни не было, у меня была всего одна история – выжить.

Мы приехали из Таджикистана в 1945 году, а до этого были в Башкирии, куда бежали, спасаясь от репрессий, из Семипалатинска. Мама боялась, что ее арестуют, а нас – меня, брата и сестру – рассуют по детдомам. Мне было уже семь лет, и чтобы я не болтался по дворам и не связался с послевоенной шпаной, отдали в музыкально-хореографичес­кий комбинат, где учили игре на фортепьяно и балету. Александр Владимирович Селезнев, его директор, принимал детей из детдома, которым бежать было некуда. Это сейчас я понимаю, что вовремя оказался в нужном месте, а тогда стеснялся будущей профессии.

Балет не был в те годы в почете в интеллигентных семьях. Когда меня в общеобразовательной школе спрашивали, где я учусь, отвечал, что в картографическом училище. Хорошо, что были данные – стопа, фигура, гибкость и прыжок. Но я никогда не строил прогнозов насчет своего будущего – что буду, например, великим артистом. Да мне и не хотелось этого, балет мне больше нравилось смотреть. Может, поэтому я стал балетмейс­тером. Однако все свои постановки мне пришлось танцевать самому, потому что жизненный опыт моих 16-летних артистов не дотягивал до мироощущения героев. И я исполнял практически все, что было в моих силах, начиная от Гамлета и заканчивая бабуленькой в «Игроке» и старухой-процентщицей в «Преступлении и наказании» Достоевского. Вот оттуда все и пошло.

Мои первые педагоги в балете – дядя Саша Селезнев и тетя Шура Гвоздикова (мы, малыши, так их и называли) – несли нам высокую культуру. Посещение театра для нас было обязательным, но мне и самому нравилось бегать туда. Первый балет, который я увидел на сцене, – это «Коппелия» в Театре оперы и балета им. Абая. Не скажу, что сразу заразился балетом. Просто я понял, что в жизни есть нечто такое, что может быть интереснее дороги в школу и обратно, уроков, нашего двора. «Помойное ведро вынеси», «за хлебом сбегай», «воду принеси»... У меня вообще детства не было. Что говорить и вспоминать, если я даже не понимаю, о чем идет речь, когда говорят о переходном возрасте. Меня воспитывали старшие брат и сестра. А мама, став в 29 лет женой «врага народа», занята была добычей пропитания для нас. До 1955 года мы жили тише воды, ниже травы.

Спектакли начинались тогда в 8 вечера, заканчивались в 12 ночи. Представляете, каково было матери и сестре ждать меня! «Сколько можно смот­реть «Вальпургиеву ночь», «Коппелию» и «Лебединое озеро»? А меня тянул мир музыки и плас­тики. Артист балета был для меня представителем недос­тупной касты, себя я на сцене не представлял. Принца из меня не получилось бы – поднимать парт­нершу я не мог, хотя госэкзамены сдал на пятерки. Поехал после школы в Ленинградскую балетную школу, год проучился – не мое. Вернулся и поступил на филологический факультет

КазПИ, съездил на сельхозработы и уехал снова в Ленинград. Оказывается, без балета я уже не мог. Благодаря Ленинграду я понял, что это серьезно, не обязательно быть звездой, но халам-балам в балете не пройдет.

Я на все смотрел через приз­му балетной музыки, но мама упросила-таки, чтобы я поступил на вечернее отделение филфака Ленинградского университета им. Жданова. Теоретически я прошел весь курс – языкознание, литературоведение, а Толс­того не прочел, Тургенева и Достоевского – тоже. Я думал, что учителя из меня не получится – он должен знать много, а мне не хватало знаний ни по русской, ни по зарубежной литературе. Я все это догнал, когда поступил в ГИТИС.

В Ленинградской балетной школе, которую я оканчивал (позже она стала училищем имени Агриппины Яковлевны Вагановой, а сейчас это академия русского балета ее имени), вдоль винтовой лестницы висят таблички с именами выпускников, начиная с XIX века, и я там тоже есть где-то на последнем этаже: Булат Аюханов, выпускник 1957 года.

– Будь жив сегодня ваш однокашник Нуреев, чем бы он занимался сейчас?

– У него был потрясающий талант балетмейстера. В Союзе он успел поставить сложнейшую «Раймонду». Восстановил там все купюры, скучные места восполнил хореографией того времени.

Мы с ним друг друга понимали без слов, потому что одинаково мыслили, одинаково восторгались, были общие любимцы в театре и кино. После окончания школы наши с ним пути разошлись. Я вернулся в Алма-Ату, а его Наталья Михайловна Дудинская взяла партнером в балет «Лауренсия».

Вновь мы с ним встретились в 1959 году, когда я поехал поступать в ГИТИС. Театр для меня умер после 1958 года, потому что там одних выдвигали как партийцев, других – по национальному признаку. А балет, как и любое другое искусство, наднационален. В партию я, может быть, и пошел бы, но мне некогда было сидеть на собраниях и заседать в комитетах. Когда же я, разменяв полтинник, пришел в обком партии, там сидела дама по фамилии Крашенинникова. Она сказала: «Молодой человек, не обязательно быть коммунистом, достаточно быть хорошим человеком». Я сказал «большое спасибо» и ушел. Но если бы я был коммунистом, партбилет не выкинул бы.

Но это произойдет много позже, а тогда я убежал в ГИТИС, и правильно сделал. Экзамены у меня принимал Ростислав Владимирович Захаров, автор «Бахчисарайского фонтана» и «Медного всадника», а курс набирал Леонид Лавровский, другой знаменитый педагог. И все равно диплом с отличием считаю случайностью, потому что я не умел ни шестерить, ни подлизываться. Кстати, диплом не помог: Алма-Ата меня не принимала, говорили, что нет штатной единицы балетмейстера. Я маме звоню: мне поступило предложение из Харькова. Она мне отвечает, что я – достояние республики, которая тратила на мое обучение деньги. И велела звонить минист­ру, им в то время была Ляйла Галимовна Галимжанова. Та мне повторила слова мамы и выслала по моей просьбе телеграмму, гарантирующую мое трудоустройство.

В Алма-Ате меня приняли в театр артистом балета с правом ставить спектакли. Словом, ни туда ни сюда. Потом предложили должность художественного руководителя Алма-Атинского хореографического училища, а мне всего 26 лет. Мама, мой идеолог, говорит: иди, в жизни все пригодится. А еще в те годы мы с балериной Инессой Манской организовали театр двух актеров. Первое отделение – страницы казахского эпоса. Второе – концертные номера. Нас разбавлял скрипач Миклашевский. В театре меня, откровенно говоря, терроризировали, и я решил: а создам-ка я свой коллектив. И пошел в ЦК партии к человеку, которого звали Плотников Аркадий (отчества не помню). Так при «Казахконцерте» появился «Молодой балет Алма-Аты». В 1975 году наш коллектив стал ансамблем классического танца, в 2003-м – Академическим театром танца. Я, как человек благодарный, все время боялся подвести государство, а потому держал и держу марку.

– А вот Нуреев, выходит, неблагодарный, коль он сбежал из выучившей его страны?

– Да не собирался он никуда бежать. Когда открыли его балетную сумочку, там лежали купленные в Париже новые трико, парики, дефицитная ткань. По ночам парижские звезды балета возили его в сомнительные по советским меркам места типа кабаре «Мулен Руж». Реакция последовала незамедлительно. Ему сказали, что это его последние гастроли за рубежом и что в Лондон из Парижа он не полетит, а будет участвовать в концерте на открытии сцены Дворца съездов. А во Франции после прошедшей на ура платной репетиции балета «Баядерка» его признали танцовщиком мира. И тут вдруг – не летишь в Лондон! А в Союзе по тем временам не церемонились – сажали не оправдавших доверие или в психушку, или в тюрьму. И Нуреев рискнул… В нем всегда жило чувство авантюризма и протеста. В ученические годы попробуй не дать билет в кино или на выставку – будет война. Он был ненормальный, ему все было надо. Я, страстно мечтая научиться играть на фортепьяно, покупал ноты, и он тоже. Я говорю: «А тебе зачем?» Отвечает: «А я, может, тоже научусь».

– А вам зачем?

– Если бы у нас дома был инструмент, я бы стал первоклассным пианистом. И если я кому-то и завидую, то только им. Жаль, что я не стал пианистом. Будь им, я бы ни от кого не зависел. Закрылся бы в четырех стенах и катался бы потом по миру с концертами. А в балете у солистки то настроение плохое, то она устала, то подвернула ногу в последний момент.

– Ну а как на фоне бурной балетной жизни проходила ваша личная жизнь?

– Я был стеснительным юношей. Весь такой рафинированный, интеллигентный, воспитанный мамой и сестрой. Мне уже было 50, а моя на всю жизнь напуганная мама все держала меня на фалду и говорила: не лезь, не ты их садил министрами. И все равно я был строптив. Когда министерство говорило мне «нет», я вопреки доводил дело до конца.

А непечатным выражениям я научился, когда меня, студента ГИТИСа, направили в воинскую часть организовывать самодеятельность. Кстати, в армию ни меня, ни Нуреева не взяли. Комиссия, постучав по колену молоточками, признала нас неврас­тениками.

Ну а что касается любви… С первой любовью мне не повезло, я не успел ее даже поцеловать, она ушла к другому. Потом свою любовь я так и не нашел. Какая любовь? Я карьеру делал – танцовщик, педагог, воспитатель, балетмейстер, концертмейстер. Стоять под окнами или у подъезда – это не про меня. Я вообще не избалован достатком, гарантией успеха и мира.

А женился я потому, что относился к этому как к необходимому гражданскому акту. Да уже и возраст наступил – 29 лет. В браке были уважение, сострадание, суверенитет. Сейчас мы с женой в разводе. Нашла, как говорится, коса на камень, плюс на плюс – мы ведь оба лидеры.

Женщины вообще опасны и непредсказуемы. Лучшая жена – слепая, глухая и немая, а то некоторые лезут объяснять мужику, что он дурак, хотя это и так видно. И все пытаются конт­ролировать, что ты поел, как ты спал, какой у тебя стул. А мне – чем меньше внимания со стороны родных, тем лучше я себя чувствую. Правда, это не относится к моим детям. Хотя искусство всегда было более главным, чем семья, я всегда был их рабом.

– Как вы собираетесь отмечать свой юбилей?

– Всю жизнь торопился жить и вот тебе на – 75 лет. За что?! Я человек быстрый, только ноги сейчас отстают. А что касается застолий и бараньих голов – я против них. Мне эти показушные дела ничего не дают. Вот на сцене, где цветы, внимание, журналисты, телекамеры – это да! Там я – народный артист…

Галия ШИМЫРБАЕВА, Алматы