Летописец суровой эпохи

Однако такая известность имеет неприятный побочный эффект: порой в читательском сознании Бек предстает писателем одной книги. Даже мемо­риальная доска, установленная в его родном Саратове, называет Бека автором одного лишь «Волоколамского шоссе», хотя и оговаривается при этом, что тет­ралогия – «бессмертное произведение о Великой Отечественной войне». Чем же объяснить такое облегчение литературного багажа писателя?

Конечно, можно ничтоже сумняшеся сослаться на то, что художественные достоинства остальных его произведений не выдерживают сравнения с достоинствами «Волоколамского шоссе». Пользуясь этим едва ли не самым универсальным приемом, ряды писателей одной книги можно безостановочно пополнять прак­тически кем угодно – от Фонвизина и Грибоедова до Есенберлина и Бондарева. Но как же в таком случае быть с мнениями коллег Бека по перу – Каверина, Маркова, Рыбакова, считавших его послевоенное творчество куда более совершенным в художественном отношении? Отказывать им во вкусе?

Можно попытаться подойти к проблеме с позиции немецкого филолога Вольф­ганга Казака, считавшего, что писатели, прошедшие войну и ставшие очевидцами «исключительных событий», доби­ваются наибольшей известности именно благодаря военным произведениям. В случае с Беком такое объяснение ровным счетом ничего не объясняет, ведь непосредственное участие, а если и неучастие, то погружение в описываемые события составляет суть самого творчес­кого метода писателя. Предположим, что это нам неизвестно и мы думаем, будто «Волоколамское шоссе» затмило своих литературных братьев и сестер лишь потому, что основано на личном опыте и наблюдениях своего создателя и пос­вящено исключительным событиям, очевидцем которых тот был. Но вот незадача: прочитав повесть «Курако», первое художественное произведение Бека, мы обнаружим в ней следование тому же художественно-документальному методу, который, как нам кажется, характерен лишь для «Волоколамского шоссе». В основу повести легли не только беседы писателя с рабочими Кузнецкстроя, но и личные впечатления от разворачивавшегося перед его глазами процесса индустриализации страны. Да и сам исторический фон, сама эпоха, лицом которой становится доменщик Михаил Курако, – разве не были они богаты на исключительные события?

Нет, таким приемом в писатели одной книги Бека тоже не запишешь. Может быть, все объясняется привычным нам словом «вдруг»? Вдруг нашел тему, отведя своим производственным романам и повестям роль побочных фактов биографии, вдруг написал великое произведение, вдруг прославился… Ведь знает же мировая литература подобные примеры. Вот Маргарет Митчелл – из провин­циальной домохозяйки и журналистки, которую друзья подчас считали заигравшейся в писательницу графоманкой, она вдруг становится автором одного из самых известных романов XX века. Но вдруг ли? Ею двигала определенная идейная сверхзадача, она имела за спиной опыт литературной работы, отчетливо видела перед собой тот «призрак фантазии», который, как считал Алексей Толстой, оттачивает язык писателя, и ясно осознавала, что и кому хочет сказать. Как ни крути, закономерности творчества налицо. О произведениях Бека можно сказать еще яснее – «Волоколамское шоссе» не появилось бы на свет без упорной подготовительной работы, без предшествующих повестей и рассказов, без журналистского опыта автора, без сформировавшегося у него «сознания историчности того, что являлось горячей современностью», а потому ни о каком «вдруг» не может быть и речи.

Так, может быть, стоит признать, упот­ребив расхожую некогда фразу, что в «золотой фонд советской литературы», а через него и литературы мировой вошло не одно только «Волоколамское шоссе», а все лучшие образцы творчества Бека, которые дали право критику Михаилу Кузнецову сказать: «Певец талантов, Александр Бек сам был первоклассным талантом».

Бравый солдат Бейк

Так – по аналогии с известным героем­ Ярослава Гашека – писателя звали бойцы Краснопресненской стрелковой дивизии народного ополчения, в которую он вступил с началом войны. Знали об этом товарищи Бека по оружию или нет, но своим шутливым прозвищем они смогли подчеркнуть, пожалуй, жизне­определяющее качество его личности. И убедиться в этом можно даже при самом поверхностном знакомстве с биографией писателя. Наметим ее основные этапы.

Александр Бек родился в семье военного врача, генерала Альфреда Владимировича Бека. Четырнадцатилетним юношей встречает он Октябрьскую революцию, а через два года добровольцем всту­пает в ряды Красной армии и становится сотрудником дивизионной газеты. «В дальнейшем, – расскажет Бек в повести «Страницы жизни», – я учился, поработал два года на одном из заводов Москвы, ездил каждый четверг с Замоскворецкой окраины на занятия рабкоровского кружка «Правды», нередко встречал на ее страницах свои заметки и зарисовки, подписанные псевдонимом Ра-Бе (что значило «рабочий Бек»)». Вчерашний газетчик становится литературным критиком и пишет статьи в ортодоксально-рапповском духе. Но вожди Российской ассоциации пролетарских писателей не отличались особым постоянством, и под удар «дубинки» – именно так рапповцы характеризовали свою критику – попадает уже сам Бек. Суровый критик, гроза писателей-«попутчиков» в мгновение ока становится нерукопожатным, редакции отказываются принимать его статьи. На помощь приходит редакция инициированной Максимом Горьким «Истории заводов», которая предлагает Беку в составе писательской бригады отправиться в Кузнецк. Результатом этой поездки должна была стать коллективная «История Кузнецкстроя», однако история распорядилась иначе, и вместо этого Бек представил читателям свою повесть «Курако». В своем письме Лидии Тоом он заметит: «Я уже чувствую, что в отличье от моего прежнего писательства обладаю некой школой, неким методом».

Такой метод, перефразировав слова Лидии Гинзбург, можно назвать художест­венным построением документальной прозы. Романы и повести Бека – не голое фотографическое воспроизведение увиденного и не пересказ услышанного. Хотя автор и признается, что в своих книгах не полагается на воображение, перед читателем разворачивается во всем многооб­разии сама «живая жизнь», а текст, как бы он ни был строг и выверен по источникам, все-таки подчиняется законам литературного произведения. Уникальность прозы Бека – в ее следовании раз и навсегда избранным творческим принципам, когда основой художественного текста становятся целые «записные чемоданы» и «записные шкафы», беседы и личные встречи, благодаря которым автор отчетливо представляет то, о чем собирается написать: «Я вижу перед собою натуру и влюбленно срисовываю ее». При работе над каждой своей книгой Бек вновь и вновь проходил две ступени творческой эволюции – через «беседчика» и «добросовестного писца» к художнику. «Но обязательно «через», – подчеркивал Михаил Кузнецов.

Как уже говорилось выше, без «Курако», без сформировавшегося при работе над ним творческого метода не было бы и «Волоколамского шоссе». Нет необходимости пересказывать сюжет тетралогии. Постараемся ответить на вопрос: почему мы справедливо можем называть ее великим, бессмертным произведением о Великой Отечественной войне? Как известно, своей книгой Бек хотел ответить на вопрос, волновавший в те годы весь мир: «Кто ты, советский человек?» И Бауыржан Момышулы, с которым писатель познакомился в 1942 году, виделся ему не просто художественным образом, но, если можно так выразиться, живым ответом на этот вопрос. На примере тет­ралогии мы можем наблюдать уникальную диалектическую связь исторической личности и художественного образа, когда конкретный человек предстает не только как исключительный, самобытный характер, но и как персонализированное воплощение целого народа и своего времени. Судьба реальной личности становится основой для создания обобщенного, собирательного образа. В данном случае – это образ советского офицера, полководческий талант которого рождается непосредственно в схватках с врагом. По своей сути, «Волоколамское шоссе» – это история формирования у командира военного гения, и рассказана эта история так подробно, что повесть не только позволила дать ответ на поставленный писателем вопрос, но и стала настоящим учебником для тех стран, что хотели постичь сущность подвига советского народа и причины, приведшие Красную армию к разгрому врага. Достаточно вспомнить, что говорил ­Рауль Кастро писателю Сергею Смирнову: «Самой любимой книгой наших офицеров и солдат стало «Волоколамское шоссе» Александра Бека… Ведь для нас это не только талантливое художественное произведение, а настоящий учебник жизни… Каждый командир роты обязан иметь ее при себе вместе с уставом, изучать и читать вслух бойцам».

Но не только полководческий гений находится в центре внимания автора. Наверное, рядовой читатель не ощущал бы близости образа Бауыржана Момыш­улы, если бы видел в нем только лишь формирующегося командира. По словам критика Виктора Перцова, образ офицера-казаха впервые в мировой военной литературе «раскрыл перед нами тайну выработки творческого самочувствия победителя». Бауыржан Момышулы как литературный герой дорог тем, что демонстрирует читателю не только свои командирские навыки, но и нравственную силу, в которой раскрываются духовные истоки победы над фашизмом. Он предстает как полномочный представитель своего народа, выражает его лучшие черты и качества, и глубоко национальный образ наполняется интернациональным содержанием.

«Бравый солдат Бейк» встретил победу у стен поверженного Рейхстага. Вместе с ним воевала его книга, звавшая мил­лионы солдат на окончательный разгром врага. Признанная самым значительным художественным произведением 1944 года, она перешагнула временные рамки и стала классикой военной литературы как таковой.

О прошлом во имя будущего

Из послевоенного творчества Бека наи­более известен, пожалуй, роман «Новое назначение», действительное идейное содержание которого, к сожалению, тонет в потоке политически ангажированных интерпретаций. Тему своего романа писатель определил с предельной точностью: «Рассказываю в этом произведении, как на смену закостеневшим, подавлявшим техническую мысль, инициативу, порядкам пришли новые времена». Речь идет о стиле управления, сформировавшемся ко второй половине 30-х годов и сохранявшемся вплоть до начала «оттепели». Его формирование часто связывают напрямую с культом личности Сталина, однако правильнее будет говорить о воздействии объективных исторических условий предвоенной и военной эпохи. Если в то время стиль единовластия и командного администрирования был оправдан жесткой необходимостью, то последовавшее затем восстановление страны и возвращение советского общества к мирному труду поставили его в очевидное противоречие с самой жизнью. Порочность такого стиля в новых исторических условиях впервые вскрыл писатель Федор Панферов в своем романе «Большое искусство» через образ Кокорева, который, впрочем, больше походил на карикатуру, чем на живого человека, и потому не произвел должного эффекта. Позднее свои произведения на эту же тему напишут Галина Николаева и Александр Яшин. Таким образом, когда Бек начал работать над «Новым назначением», за его плечами уже была сформировавшаяся литературная традиция.

И отрывом от этой традиции чревато укоренившееся у части современных критиков мнение, будто бы роман Бека исключителен в своем обличительном размахе, который доходит едва ли не до отрицания основ жизни советского общества того времени. Трагедия негласного запрета этого романа связана не с пафосом обличения прежнего стиля управления – как мы видим, подобные произведения создавались и прежде, – а с личными интересами Ольги Хвалебновой – вдовы многолетнего руководителя советской металлургии Ивана Тевосяна. Ее беспокоила не политическая составляющая, а мнимое «очернение» мужа на страницах романа.

Попытка же представить Бека диссидентствующим одиночкой не согласуется ни с его мировоззрением, ни с дальнейшей литературной работой. Писателя едва ли можно уподобить тургеневскому герою, который «сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал». К роману «Новое назначение» можно отнести слова самого Бека из его ранних дневников: «Кажется, в нашей жизни, в нашем обществе что-то заканчивается. И что-то идет новое». Роман ценен достоверным, неприукрашенным изображением пагубности стиля самовластия и подавления творческой инициативы, а также образами тех руководителей, кто готов работать по-новому – так, как того требует история, а не воля одного, пусть и очень влиятельного, человека. «Новое назначение» ни в коем случае нельзя рассматривать в отрыве от литературной традиции, которую поэтесса Татьяна Глушкова называла «совестью эпохи», и подгонять во многом трагическую историю его создания под сиюминутные прихоти конъюнктуры. Быть может, при оценивании этого романа будет уместно вспомнить довольно-таки наивное высказывание немецкого поэта Фрейлиграта и примерить его на себя: «Поэт на башне более высокой, чем вышка партии, стоит». Лишним оно уж точно не будет.

Под конец – немного цифр. После долгого перерыва «Волоколамское шоссе» было впервые переиздано у нас в 2019 году. Последнее на сегодняшний день издание «Нового назначения» увидело свет в России в 2014 году. «Талант (Жизнь Бережкова)» фактически недоступен читателю с 1991 года. Конечно, если бы любой из нас был завсегдатаем букинистических магазинов, а сами эти магазины имелись бы на каждом углу, проблема переизданий снялась бы сама собой. Однако, как писал Тарковский, «на белом свете чуда нет, есть только ожиданье чуда»…

Наверное, сама история не простит нам нашего подчас расточительного отношения к литературе. Уникальные таланты, подобные Александру Беку, составляют ее гордость, ее славу, и мы не имеем права обкрадывать себя, отвергая эти таланты. Хочется верить, что в обозримом будущем читателям станут доступны новые издания произведений мастера художественно-документальной прозы и образы его литературных ге­роев – кумиров поколения – вновь станут верными спутниками наших соотечественников.