Бахыт Кенжеев: Я родился в окрестностях ОКСа…

– Уважаемый Бахыт, большое спасибо, что согласились встретиться. Мы знаем друг друга уже давно, где-то с конца 80-х годов. Сейчас мы беседуем с Вами в Алматы, где Вы частый гость. Чем для Вас является Казахстан?

– Родина…

– Только Родина и не более?

– А что может быть более, извините! (Смеется). Родина есть родина.

– Бахыт, Вы поэт, пишущий на русском языке, но при этом Вы – казах по происхождению, думаете по-русски, мыслите по-европейски, живете в Нью-Йорке. Помните, у классиков: «Поэзия – вся! – езда в незнае­мое…», «Поэзия есть высшая форма существования языка…» А что для Вас поэзия?

– Конечно, помню. Это же Мая­ковский! «Поэзия – вся! – езда в незнаемое. ⁄ Поэзия – та же добыча радия. ⁄ В грамм добыча, в год труды. ⁄ Изводишь единого слова ради ⁄ Тысячи тонн словес­ной руды…»

Это способ существования, разговор с Богом. Ой, столько можно сказать по этому поводу…

Я думаю, что поскольку Бог есть, то поэзия – это выражение своего отношения к Богу. Это и называется искусством. Это способ вступить в разговор с Господом Богом. И другого способа, честно говоря, и нет. Многие считают, что поэзия – это зарифмованное сообщение. Поэ­зия гораздо глубже. Поэзия – это то, что нельзя выразить не на поэтическом языке. Лучше всех об этом сказал Осип Мандельштам в очерке «Разговор о Данте»: нас­тоящая поэзия не поддается пересказу. Где поэзия поддается пересказу, то там поэ­зия не ночевала.

– Там, где кончается проза, там начинается поэзия, не так ли?

– Нет, это совершенно разные искусства. И то и другое оперирует словом. Но… Меня всегда забавляла несовместимость этих искусств. Последние примеры, когда писатели были одинаково гениальны и в прозе, и в стихах, это Пушкин и Лермонтов. Но это было давно. С тех пор ничего подобного не было. Великий Набоков, как бы ни было мне об этом грустно говорить, посредственный поэт, великий Платонов начинал со стихов абсолютно беспомощных. Это несовместимо.

Я сам занимался прозой многие годы, написал один удачный роман из пяти своих романов, это очень обидно, конечно. На самом деле этот роман хорош. А все остальные так себе. Мне говорила моя подруга: «Бахыт, ты знаешь, чем объясняется твой неуспех в прозе? Читатели, читая твою прозу, не могут простить, что ты поэт Бахыт Кенжеев».

– А как Вы определили, что романы неудачные?

– Ну, я трезвый человек, все понимаю. Я советский человек. Писал прозу по советским образцам. Чтобы был сюжет, чтобы были герои – все как надо. Но, Бигельды, а волшебства-то не было. А настоящая проза – это Платонов, это Набоков. Я так не умею пока! Но одним романом могу похвастаться. Называется «Обрезание пасынков». Есть на моем сайте: bakhyt.org.

– Бахыт, Вы дважды упомянули имя Платонова, у которого есть выражение: «Без меня народ неполный». Что он хотел этим сказать?

– Это означает ровно то, что означает. Что Россия, культура – это Платонов, а не Сталин. Всё! Приведу другой пример. Когда погиб Пушкин, то газета «Русский инвалид», если не ошибаюсь, напечатала очень сочувственную статью памяти поэта: «Солнце русской поэзии закатилось. Пушкин умер…» Тогда Бенкендорф вызвал на ковер главного редактора этой газеты и устроил разнос. Он спросил: кто такой Пушкин? Какое «солнце русской поэзии»? Зачем вы такое печатаете? Ирония заключается в том, что прошло 150 лет и более – и Бенкендорф остался в нашей памяти только из-за того, что сказал эти фразы. А иначе бы никто не помнил его (смеется).

– Есть поэты с биографией (Пушкин, Лермонтов, Байрон, Абай) и поэты без особой био­графии (Тютчев, Фет, Китс, Мукагали). К какой группе Вы себя относите?

– Ошибаешься! И у Тютчева, и у Фета была настоящая трагическая биография. Бедный Фет – не вспомню сразу его нас­тоящую фамилию – всю жизнь хотел вернуть себе дворянское звание, ради этого пошел в армию служить, но дворянское звание ему дали только в 60 лет. Он даже женился по расчету. Это был несчастный человек, который сильно комплексовал по поводу своего происхождения. О, вспомнил – его фамилия Шеншин. Тургенев остроумно написал в своей эпиграмме: «Искупят прозу Шеншина стихи пленительные Фета». А еще он сказал: «Как Фет, Вы имели имя, а как Шеншин, Вы имеете только фамилию».

И у Тютчева своя большая история…

– А у Вас биография поэта?

– Конечно. Я сменил четыре страны и три паспорта. Это серь­езная биография.

– Как Вы попали за кордон?

– Я не борец. Я поэт. В какой-то момент понял, что, если останусь в этой стране, то меня рано или поздно посадят в тюрьму, причем ни за что. Понял, что мне надо бежать из советской России. Иначе убьют. Если не убьют, то замучают или заставят давать показания на друзей, а я так не могу. А зачем мне сидеть тюрьме?..

Я встретил девушку, звали ее Лора, точнее – Лаура. Ах, Петрарка, Петрарка! Я ей говорю: «Давай, Лорочка, я на тебе женюсь». А она мне: «Дорогой, Бахытик, у меня есть бойфренд. Давай будем взрослыми людьми: ты, я знаю, хочешь уехать из страны, давай поженимся фиктивно, вывезу тебя в Канаду – и там все будет прекрасно». Я ей говорю: «Лорочка, я, по-моему, признавался тебе в любви... Так вот – или серьезно, или никак!» Она бросила своего бойфренда и вышла за меня замуж. И накануне свадьбы я ей говорю: «Лорочка, чтобы ни одна гадина потом не сказала, что я женился на тебе по расчету, давай останемся здесь, я нашел тебе работу в Москве». И так мы прожили в Москве еще три года, пока меня не выслали…

– Давайте вернемся к литературе. Меня всегда интересовали поэты, которые работали на стыке двух, трех культур. Примеров масса. Вы прибыли из США, поэтому и примеры из близкой Вам англоязычной литературы. Так, лауреат Нобелевской премии 1992 года выдающийся поэт Дерек Уолкотт…

– Да, да! Он гениальный поэт.

– Он уроженец Малых Антильских островов Карибского моря, его молодость прошла на Тринидаде. Премию получил как английский поэт. Его родным языком является креольский. Он чернокожий, обе бабки были рабами. Лауреат Нобелевской премии Видиадхар Найпол тоже с Карибских островов.

– О! Найпол – тоже выдающийся писатель, индус…

– Или поэт Надин Гордимер из Южной Африки. Нобелевскую премию получил японец Кадзуо Исигуро, пишущий на английском языке. Харуки Мураками тоже пишет на анг­лийском. Грузин Булат Окуджава писал на русском, казахи Олжас Сулейменов, Бахытжан Канапьянов, Бахыт Каирбеков, Ербол Жумагулов тоже пишут на русском. Согласитесь, трудно погружаться в иную великую литературу, где иная традиция, иная литературная среда, иные авторитеты. Что же является их «спасательным кругом»?

– Слушай, Бигельды, это моя любимая тема. Когда-то я придумал теорию, что поэт обязан быть маргинальным человеком. Он всюду должен быть чужим. Это печально, но это правда. Однажды меня спросили: не обидно ли быть русским поэтом и при этом быть казахом? Я ответил: ну а Булату Окуджаве же не обидно! (Смеется). А еще Вы забыли замечательного писателя Фазиля Искандера…

– И Чингиза Айтматова, Тимура Зульфикарова...

– Знаете, мне кажется, не стоит думать о своей национальности, главное – помнить о своих корнях.

– Что ждет казахскую литературу?

– Есть и будет великая казахская литература. Просто казахская литература находится в состоянии жуткого шока, ее испортили сами знаете кто. Воспитали поколение, которое не говорит на казахском. Так? И что можно сказать? Нужны годы, чтобы это исправить. Лучший русскоязычный поэт Казах­стана на сегодня Ербол Жумагулов свободно владеет казахским, но пишет на русском…

– Постоянно идут споры, и в Казахстане тоже, о принадлежности писателя к той или иной литературе. Скажем, Олжас Сулейменов – казахский поэт или русский?

– Конечно, казахский!

– Выходит, язык ни при чем? Самое главное – суть произведения?

– Совершенно верно! Я в свое время с восторгом прочел поэму Олжаса «Глиняная книга», написанную на русском языке. Это европейская поэзия на самом деле. Но это и казахская поэзия. Если точнее, она принадлежит двум культурам. Тема казахская, а написана по-русски. Пишется, ну и пишется! Мы любим его! Он блестящий поэт. А уж книга «Аз и Я» – это просто литературный памятник.

– Было время, когда, как в спорте, говорили: вот сборная Советского Союза по поэзии – туда входили Вознесенский, Евтушенко, Сулейменов, Белла Ахмадулина, Рождественский, Римма Казакова… С кем из них Вы дружили?

– Белла Ахмадулина однажды выгнала меня из дома… Я сидел у нее в обществе выдающегося поэта Юрия Кублановского и осмелился сказать что-то нелицеприятное в адрес Александра Солженицына. Белла Ахатовна, конечно, гений. Из всей этой плея­ды поэтов, на мой взгляд, она была самая талантливая.

– А к кому она ближе – к Цветаевой или Ахматовой?

– Она открыла свою Вселенную, это очень здорово!

А вообще, к шестидесятникам я отношусь осторожно. В те годы почти все были глупы. И на Западе, и в России, и в Казахстане. Но эти люди были порядочные, говорили правдивые вещи. Правда, были и другие. Это Окуджава, это Галич, они работали в другой плоскости. Они работали совсем честно. И за это расплатились тяжелой судьбой своей. Ну надо платить за все, извините, ребята! Так жизнь устроена.

– А Вам нелегко было «вклиниться» в русскую литературу?

– Нет, нет. Меня совершенно принимали за своего. Да, меня дразнили друзья, мой любимый друг и поэт Сергей Гандлевский называл меня «мой казашонок». Мы на эти национальные вопросы не обращали внимания. Зачем? Это неинтересно!

Другое дело, что отец много сделал, чтобы я чувствовал себя казахом. Дал мне казахское имя и много раз отправлял в Чимкент, Алма-Ату, Ташкент, где жили мои родные. И моя биография отличается от биографии моих московских друзей…

Я не делю людей на евреев, казахов, русских… Делю людей на умных и порядочных, на глупых и бездарных.

– Задам и такой вопрос: что значит для Вас друг?

– Друг? Это человек, кому ты можешь занять большую сумму денег без расписки и позволяешь открывать твой холодильник без спроса. Всё!

– Бывают ли у поэтов учителя? Если да, то кого Вы причис­ляете к своим учителям?

– Главный мой учитель – Осип Мандельштам. Величайший поэт ХХ века. А в детстве я воспитывался на произведениях разных поэтов, многим обязан Александ­ру Кушнеру и Олегу Чухонцеву. Когда-то я по почте отправил свои стихи Кушнеру.

– Он же был большой друг Бродского…

– Да-да, я знаю. И для меня было настоящим праздником то, что он мне ответил, написал: какие у вас замечательные стихи. Я приехал в Питер к нему в гости, мы с ним чудесно посидели, побеседовали. Он большой поэт.

Я обожаю Блока! О, безумно красивый поэт. Но так уже нельзя писать.

– А Есенин?

– Очень люблю его. Очень! Более того, Есенина любят как народного поэта, как автора «Клен ты мой опавший…», да? Он большой поэт, и для меня знаковым событием было, когда я прочел в одной статье Мандельштама, что в России есть один поэт, который написал одну строчку, которая грохочет, как гром в небесах, над всей страной, и за эту строчку он будет бессмертен. И процитировал Есенина: «Не расстреливал несчастных по темницам…»

– Как-то Вы сказали об Осипе Мандельштаме: человек такого написать не мог. Ему кто-то диктовал, а он послушно водил пером. Великий поэт – от Бога? Неужели за каждым большим поэтом стоит Бог?

– Он, конечно, есть! Это такое невероятно большое ощущение, что за тобой стоит сам Бог…

– Как за Пушкиным, Лермонтовым, Абаем?

– Естественно. Но мы-то живые и современные люди, и говорить, что за тобой стоит Он, слишком самонадеянно.

– Неужели Вы не ощущаете за собой дыхание Бога?

– Не задавай мне таких вопросов! Я не имею права на самонадеянность. Я был бы счастлив, если б за моими стихами стоял Господь Бог. И смею на это на­деяться.

– А откуда у Вас тяга к литературе? Опять от Бога?

– Наверное, от Бога, ты прав. Помню, когда мне, скорее всего, было лет десять, родители работали в экскурсионном бюро, папа организовывал автобусные экскурсии по Москве. У них был новогодний вечер, и там они выиграли небольшой томик Надсона. Мне кажется, именно с этого дня началась моя любовь к поэзии. А потом я прочел Игоря Северянина, очень противоречивого человека. Он был хитрый малый и писал стихи, посвящая их парикмахерам и манекенщицам. Но как это было красиво! На этих двух поэтах я и вырос. Это так интересно…

– Бахыт, Вы столько лет за кордоном. Не скучно ли Вам жить там? Кто сегодня Ваши друзья?

– Нисколько. Я женился на девушке с очень богатым приданым. Ее зовут Леночка. Когда с ней познакомился в Москве, то сказал: «Я тебя познакомлю с самыми известными литераторами – Айзенбергом, Гандлевским, Кибировым...» Она мне говорит: «Бахытик, я уже давно хожу на литературный вторник к Айзенбергу…» Когда я приехал в Америку, Ленка мне в качестве приданого представила просто лучших людей Нью-Йорка. Они все меня полюбили, до сих пор мы ходим к ним в гости. Мне в Нью-Йорке не скучно. Нормальная русско-американская интеллигенция.

– Говорят, что поэта надо судить по лучшим стихам. Какие свои стихи Вы считаете такими?

– Недавно мои стихи опубликовали в «Просторе». Прочту стихотворение, которое выражает мое отношение к Казахстану.

Я родился в окрестностях ОКСа,

Где под твердью

мучительно-синей

не ржавеет невольничья цепь,

и забытая богом пустыня

по весне превращается в степь –

я родился в окрестностях ОКСа,

чьи памирские воды мутны,

и на горе Аллаху увлекся

миражом океанской волны.

Вздрогнет взрывчатый месяц

двурогий,

сбросив пепел в сухую траву.

«Почему ты не знаешь дороги?»

«Потому что я здесь не живу».

Не имеющим выхода к морю

только снится его бирюза.

Пусть Эвтерпа подводит

сурьмою

молодые сайгачьи глаза –

есть пространства за мертвым

Аралом,

где прописано черным и алым

население нищих степей,

и кочевник любуется вволю

на своих малорослых коней

солоней атлантической соли,

флорентийского неба темней.

– Бахыт, большое спасибо за беседу!