Гузель Яхина: Пишу о том, что мне кажется важным – сегодня и сейчас

В Казахстане имя современной татарской писательницы Гузель Яхиной стало широко известно после выхода ее первого романа «Зулейха открывает глаза». Он переведен на казахский язык, так же как и другой ее бестселлер – «Эшелон на Самарканд». Произведения заставили читателя задуматься о прошлом, о трагических событиях 30-х годов ХХ века, которые потрясли и Казахстан, о людях, которые прошли сталинские лагеря и Великую Отечественную войну, и о дне сегодняшнем. Чтобы подробнее узнать историю появления этих книг, мы связались с их автором.

– Гарсиа Маркес сказал, что все свои произведения он на­писал на основе историй, рассказанных его бабушкой, и Ваша «Зулейха» тоже основана на рассказе бабушки. Она прототип главной героини?

– В январе 1930 года в СССР началась масштабная кампания против зажиточного крестьянства: у людей отнимали собственность и выселяли в дальние необжитые районы Советского Союза – в Сибирь, на Север, в Казахстан, на Алтай. Мой роман – об этих событиях. Три миллиона людей было раскулачено, шесть миллионов прошли через так называемые трудовые поселения (специальные поселки для ссыльных). Одной из этих шести миллионов стала моя бабушка. В январе 1930-го раскулачили ее родителей, ей было тогда семь лет. Повезли из деревни в Казань на лошадях, потом очень долго по железной дороге в Красноярск, а дальше – по Енисею на Ангару.

Детство и юность бабушка провела в сибирской ссылке. Там окончила педагогический техникум и только в 1946 году вернулась в родную деревню. Пошла преподавать русский язык в начальных классах, познакомилась с дедушкой, он был учителем немецкого языка и директором школы. И тогда началась ее третья жизнь: первая – до ссылки в деревне, вторая – в Сибири, третья – мирная, где были дети, внуки, благодарные ученики...

Когда бабушка была жива, я, к сожалению, не записала ее воспоминания на диктофон. Что-то запомнила, но многое уже и не восстановить по памяти… Бабушка умерла семь лет назад. И сначала я интересовалась темой сталинских репрессий только для того, чтобы самой понять, почувствовать, представить, что она переживала, находясь в ссылке. Много после пришла к мысли написать книгу. Поэтому для меня эта история очень личная.

Другое дело, что роман не совсем биографическая история, моя героиня Зулейха мало чем похожа на бабушку. Та отправилась в Сибирь маленькой девочкой, там выросла и сформировалась. Мне же гораздо интереснее было рассказать, как меняется уже взрос­лая женщина – в начале романа героине Зулейхе 30 лет.

Из жизни бабушки я взяла временной период (1930–1946) и марш­рут: деревня – Казань – Красноярск – река Ангара – глухое мес­то в тайге, куда людей выбросили без средств к существованию. Также из ее воспоминаний – два эпизода: как посреди реки тонет баржа с несколькими сотнями зак­люченных, запертых в трюме, и второй, совсем маленький, – о том, что бабушку учил математике по своему собственному учебнику ссыльный профессор.

Все остальное почерпнуто из мемуаров раскулаченных, переселенных и прошедших через ГУЛАГ, из диссертаций и научных работ, из документальных фильмов, материалов музея ГУЛАГа в Москве... Невидимый и жесткий «скелет» романа составлен из конкретных исторических реалий. Самое сложное при написании текста было наложить личные истории героев на этот «скелет».

В своих текстах я преследую сугубо личные психологические цели: мне интересно заглядывать в те годы, в которые родились, рос­ли и взрослели наши бабушки и дедушки, которые много в меня вложили. Я была действительно «богатая» девочка, потому что у меня были живы и бабушки, и дедушки с обеих сторон, и они уделяли мне много времени. Для меня поколение, родившихся в 10–20-е годы прошлого века, очень близко. И одновременно оно – большая загадка.

В первом романе «Зулейха открывает глаза» я старалась через написание текста разгадать сложный, суровый, очень непрос­той характер моей бабушки. В последнем романе «Эшелон на Самарканд» (он также переведен на казахский язык) тоже есть небольшая личная связь с этой темой, тоже важная.

Дедушка мой с папиной стороны был из многодетной крестьянской семьи, и его сразу после 1917 года, когда, видимо, только-только началось голодное время – шел 1918-й, – отдали в детский дом. Он оттуда сбежал, беспризорничал в Казани, а потом в 20-е годы его вместе с другими такими же бродяжками отправили в Туркестан на одном из поездов. Такой же поезд описан у меня в романе. И таким образом дедушку спасли.

Именно в то время – в первые советские десятилетия – были заложены основы того, что с нами и сейчас происходит. В те годы, по выражению вождей, из «человеческой массы» лепился советский человек, который, как мне кажется, жив до сих пор. И часовой механизм, заведенный в первое десятилетие советской власти, в нас до сих пор тикает. Поэтому в написании романов о советском прошлом я не вижу эскапизма – наоборот, заглядывая в события столетней давности, я стараюсь лучше понять нас сегодняшних.

– Конец романа «Зулейха открывает глаза» вызывает у читателя теплые чувства – героиня не сдается. Когда Вы начинали этот роман, как планировали его закончить?

– Роман заканчивается не точкой, а скорее многоточием. Героиня только что проводила обожаемого сына в побег из сибирской ссылки и не может даже представить себе, как сложится его судьба. Сама же по дороге домой встречает мужчину, кто был ее единственной любовью в жизни и отношения с которым не сложились, – и эта встреча, возможно, обещает продолжение отношений. Мне хотелось, чтобы, закрыв книгу, читатель еще побыл с текстом и порассуждал бы о том, как развернутся далее траектории судеб героев.

Момент расставания с сыном – самая важная точка во внутренней трансформации Зулейхи. Она начинает роман как рабыня в доме своего мужа, а заканчивает – как женщина-охотница, добытчица и кормилица, как личность, кто может подарить свободу другому человеку. По большому счету роман о том, как женщина, человек обретает внутреннюю свободу, даже в условиях внешней несвободы, то есть в системе ГУЛАГа. После того как трансформация свершилась, история должна быть закончена.

– Главный герой Вашего романа «Дети мои» внезапно стал немым и пишет детские сказки для местной немецкой газеты, чтобы поддержать свою дочь. Борьба Баха за жизнь, его упорство говорят нам о том, как трудно достичь счастья. Что для Вас значит «быть счастливым»?

– «Дети мои» (в переводных изданиях «Дети Волги») пока не переведен на казахский. Характер главного героя – деревенского учителя Баха – я выстраивала как классический характер «маленького человека»: традиция, заложенная Гоголем и Пушкиным и продолженная многими русскими авторами, к примеру, Чеховым и Горьким.

Учитель словесности Бах ведет совершенно «мышиную» жизнь, как вдруг в его судьбу врывается Большая история: революция, гражданская война и военный коммунизм, коллективизация, голод, репрессии. Эти страшные события накрывают крошечную колонию на берегах Волги и переворачивают с ног на голову жизни всех колонистов (а также миллионов других «маленьких людей» в советской стране). Бах находит свой способ противостоять жестокому времени – в отшельничестве с семьей на уеди­ненном хуторе. Какое-то время, довольно долгое, Баху кажется, что от времени можно убежать и скрыться. Но в итоге выясняется: спрятаться от исторического процесса не получится – нужно стать частью истории своей страны. Эта главная тема романа однозначна: нельзя жить в обществе и быть свободным от его истории.

Исторические события настигают Баха, несмотря на все его попытки бежать от действительности. И та самая Большая история, которая творится вокруг, превращает скромного учителя в настоящего Большого героя. 22 года романного действия – с 1916-го по 1938-й – Бах движется через преодоление собственных страхов – от потери любимой женщины, за здоровье и жизнь ребенка, за плоды своего творчества. Движется от решения молчать к решению вновь заговорить.

Можно ли жить в обществе и быть свободным от него? Выход ли это: спрятаться от происходящего вокруг и молчать? И если старшее поколение вдруг замолчит, не нарушится ли связь отцов и детей? Не означает ли это в итоге – проиграть борьбу за собственных детей?..

Молчание старшего поколения – из благого желания защитить детей – одна из ключевых тем романа. Сегодня многие в России знают о своих предках очень не­многое: тому виной трагические события первой половины XX века, повлекшие за собой разрывы и искажения семейных связей, а также молчаливость поколения, заставшего ранние годы советской власти. Недаром его так и называют – «молчащим».

Для меня герой романа Якоб Бах – символ этого самого «молчащего поколения». Эти люди вынесли и революцию, и гражданскую войну, и разруху, и голод 21-го, и голод 33-го, и сталинские репрессии, и Вторую мировую… Вынесли – и замолчали. Мой дедушка, к примеру, все четыре года Великой Отечественной провел на фронте – и за всю жизнь не рассказал мне ни слова о войне.

В романе действительно много сказочного и мифологического. Учитель Бах сам пишет сказки, и однажды ему начинает мерещиться, что немецкие фольклорные сюжеты сбываются в реалиях ранних советских лет: суровая германская сказка сплавляется с не менее суровой коммунистической. Сначала сказки воплощаются в жизнь ярко, весело, богато, плодородно: то гномы куют золото под колхозными полями, обеспечивая невиданный урожай пшеницы; то колхозные бобы вырас­тают чуть не до неба; то советские труженики напоминают героев веселых немецких сказок и так далее. Но какое-то время спустя сказки сбываются уже по-иному: мрачно, жестоко и даже кроваво… Отсылки к немецким сказкам – в фамилиях многих героев: в романе действуют и коммунист Гофман, и зажиточный крестьянин Гримм...

Конечно, немецкая сказка – не просто стилистический прием для развлечения читателя. Это главная метафора, а именно метафора сказки советской, которая сбылась вовсе не так, как хотелось людям. Недаром перелом от доброго к жестокому случается в 1927 году (это ровно середина книги, ее центральная глава про 1927-й) – тогда Иосиф Сталин пришел к единоличному управлению страной. С этого года многим в стране стало понятно, что советская сказка становится все более страшной.

Бах, как и все поколение людей, родившихся незадолго до начала советской власти и в ее первое десятилетие, хотя и мечтал о счастье и пытался его строить, но всю жизнь, по сути, боролся за выживание. Само понятие счастья бледнеет и вообще вряд ли возможно в те времена, когда вокруг творится Большая история.

Что-то подобное испытываем сейчас мы в России: все, что происходит с нами в последние месяцы, позже войдет в учебники истории. Мы находимся внутри колеса Большой истории, которое уже разогналось и катится с невероятной скоростью, и в этом положении странно рассуждать о счастье.

– Судьба героя этого романа очень печальна. Вы не думали, что у читателя будут тяжелые чувства после прочтения произведения?

– Мера тяжелого и страшного в романе – всегда очень важный вопрос. И очень индивидуальный: то, что одному читателю кажется невыносимым, другому покажется недостаточно серьезным. Все три моих романа вызывали примерно похожую критику: одни называли их недопустимой беллет­ризацией истории, приукрашиванием и обелением советского периода, в то время как другие обвиняли в очернении советского прошлого, смаковании ужасов и эксплуатировании чувств.

Надеюсь, что в «Детях моих» трагичность событий Большой истории уравновешивается многими светлыми моментами: любовью главного героя – сначала к женщине, затем к ребенку, множеством занимательных бытовых деталей из жизни поволжских немцев, комическими сценами, а также кинематографичностью повествования.

– Вы словно сравниваете человека, преодолевающего себя и способного по-настоящему бороться в жизни, с рекой Волгой…

– Хотелось написать о Волге так, чтобы она стала одним из героев произведения. Первое слово романа – это Волга. И ею же текст заканчивается – последняя сцена происходит в водах Волги. Река то мелькает в пословицах, песнях, фразах героев; то появляется «в кадре», а то является порталом переключения между сюжетными линиями, которых в романе две (есть основная – про главного героя и его окружение, а есть линия Иосифа Сталина).

Волга в романе намного больше, чем просто река – это и главная природная сущность, и кормилица, и главный источник красоты, иногда – товарищ, с которым можно поделиться радостью или печалью, иногда – источник опас­ности. И даже больше того: Волга – это сама история. Баху кажется, что можно остаться на берегу и наблюдать ее ход с высокого утеса. Но нет, рано или поздно придется окунуться в эту историю, слиться с ней…

– Вы подражали великим писателям?

– Нет, никогда. Более того, стараюсь вообще не читать художественные произведения в период написания собственных текстов. Понятно, что и без того влияние прочитанных когда-то книг на соз­даваемые тексты огромно – все мы состоим, как из кирпичиков, из прочитанных книг и увиденных-услышанных-усвоенных произведений культуры. Но стараюсь это влияние не усугублять.

А вот заходить на «смежные территории» считаю полезным: во время написания текстов помогают музыка, театр, живопись, скульптура, поэзия. Они не влияют непосредственно на текст, но обогащают и питают, придают сил и теребят фантазию.

– Основное ядро произведений, написанных Вами, составляют такие важные темы, как гонения, любовь и жертвенность...

– На мой взгляд, это важные составляющие не только и не столько литературных произведений, а и самой жизни. Пишу о том, что мне кажется важным сегодня, сейчас, хотя и рассказываю о событиях столетней давности.

– Использовали ли Вы мифы татарского народа в своих произведениях?

– В романе «Зулейха открывает глаза» два восточных мифа образуют каркас сюжета – это коранический сюжет о Юзуфе и Зулейхе, а также легенда о тридцати птицах. В романе «Дети мои» многое основано на германских сказках и пропитано немецким фольклором, а сама немецкая сказка – это главная метафора текста, метафора советской сказки, которая не сбылась. В романе «Эшелон на Самарканд» отчетлива аллюзия на библейский миф: поезд с голодаю­щими детьми есть не что иное, как Ноев ковчег, который подбирает по дороге детей самых разных национальностей и везет их из смерти в жизнь. Когда опи­раешься на миф – писать легче. Часто мифологическое – фольк­лорное, или биб­лейское, или кораническое – само проступает в тексте, и замечаешь его уже post factum.

– Что Вы можете сказать об уровне современной татарской литературы?

– Я больше половины жизни провела в Москве, на Татарстан гляжу уже сторонним взглядом, снаружи. Поэтому не могу рассказать о татарской литературе, увы. Но точно знаю, что сегодня молодые люди в Татарстане гораздо лучше говорят по-татарски (причем не только на бытовом уровне, но и на литературном), чем это было во времена моей юности в 1990-е годы, когда я жила в Казани.

– История татарского народа длинна. Теперь я хочу спросить: обязательно ли писателю хорошо знать историю?

– Знать собственную историю полезно и даже необходимо любому человеку, не только писателю. Без знания о вчера не будет завтра. Другое дело, что я не оцениваю свои тексты как чисто исторические. Все три своих романа старалась писать так, чтобы они одно­временно воспринимались и как исторические, и как неисторические – на материале конкретного временного перио­да раскрывали бы вневременные темы. Стремилась, чтобы получился не просто портрет «маленького человека» на фоне Большой истории, а чтобы Большая история была сплетена, подталкивала, развивала частную историю героя.

В романе «Зулейха открывает глаза» процессы раскулачивания, жизни в системе ГУЛАГа инициируют личную метаморфозу женщины: от домашней рабыни к свободному человеку. В романе «Дети мои» история поволжских немцев и отношение «вождя народов» Сталина к малым народам страны показаны глазами испуганного деревенского учителя, который всю жизнь пытается убежать от исторического процесса. В романе «Эшелон на Самарканд» голод 20-х годов сплетен с трагедией главного героя – «палача поневоле», а стоящие на кону жизни пятисот детей оказываются мерой человечности для всех взрослых героев.

– Сейчас коротких романов становится все больше. Что это значит – нехватка времени или шквал идей?

– Длина творческого высказывания зависит не от времени или окружения, а от целей, потребнос­тей и возможностей автора. Один из лучших исторических романов последних лет – «Шум времени» Джулиана Барнса – крошечная книжица, которую можно прочесть за два часа, при этом стилистически хрустальный текст с максимальной концентрацией мысли. Другой исторический роман, который также может считаться одним из самых сильных, – «Благоволительницы» Джонатана Литтелла – это гигантский «кирпич», на чтение которого потребуются недели.

А для читателя сегодня – время свободы выбора: подарить ли книге – а значит, теме романа – пару часов? Или пару дней? Или пару недель? Каждый решает для себя.

– Два Ваших романа переведены и опубликованы на казахском языке. Что бы Вы сказали казахстанским читателям?

– Я счастлива, что две книги переведены на казахский. На­деюсь, что и роман «Дети мои» скоро будет переведен. Ведь тема поволжских немцев тесно сплетена с историей Казахстана, а один из героев романа беспризорник Васька – то ли башкир, то ли казах. Дважды была в Алматы – и дважды уезжала оттуда с самыми теплыми чувствами.

Сегодня Казахстан стал приютом для многих российских граж­дан, как это было и во времена раскулачивания в 1930-е годы, и во времена депортации советских немцев в 1940-е. Для кого-то Казахстан из приюта превратится в дом, как это уже происходило в прошлом веке. Я испытываю большую благодарность к этой земле и к ее людям – за этот приют, за готовность помочь как сто лет назад, так и теперь.