Кочевник с партитурой
2196
Галия ШИМЫРБАЕВА
– Мне было 11 лет, когда я был внезапно выдернут из привычной среды: несколько казахстанских музыкантов, среди них и мои родители, были приглашены поработать в Греции, – рассказывает дирижер. – Сегодня я, конечно, с большой теплотой вспоминаю время, проведенное в этой прекрасной стране. А тогда – новая страна, другая культура, новый язык... Я пошел в шестой класс местной гимназии, не зная ни слова на греческом. А этот язык, надо сказать, уникальный, он не похож ни на один другой в мире. Именно в Греции был первый толчок – серьезно заниматься симфонической музыкой. Я полюбил музыку Рихарда Вагнера, одного из величайших оперных композиторов мира. Многие серьезные музыканты приходят к его произведениям в более зрелом возрасте. Но я потянулся к Вагнеру уже в 13–14 лет. Мне его музыка очень и очень нравилась, я не видел трудностей в ее восприятии ни тогда, ни впоследствии, когда начал дирижировать его произведения.
Из-за творчества Вагнера и возникло огромное желание изучить немецкий язык. Я садился за рояль и, играя клавиры, пел его оперы на языке оригинала. Надо сказать, что язык Вагнера – это не сегодняшний хох-дойч, а именно немецкий XIX века, богатый и образный. Это неудивительно: на творчество композитора оказали большое влияние философия Шопенгауэра и поэзия Шиллера.
– Но считается, что это очень возрастная профессия.
– Да, раньше считалось, что к дирижированию человек должен прийти, имея за плечами какой-то опыт, жизненный и музыкальный. Во всяком случае, вначале получить высшее образование как инструменталист или музыковед и только потом поступить на факультет оперно-симфонического дирижирования. Но мне это было настолько интересно, что я и не думал прислушиваться к таким ограничениям. До отъезда я учился как скрипач в музыкальной школе имени Куляш Байсеитовой, уже довольно сносно играл, но дирижирование все больше и больше манило и затягивало. Помню, на свой день рождения, тогда еще подросток, я попросил у родителей не игрушки, а партитуры. Отец с матерью знают цену этому и, увидев, что у меня проснулся интерес к серьезному классическому искусству, только поощряли это. Увлечение языками тоже в какой-то степени связано с миром оперы. Я знаю пять иностранных языков, при этом английский, немецкий, итальянский, французский учил с греческого. Благодаря этому мне достаточно быстро удается войти в образный мир итальянской оперы. Пуччини, Верди, Доницетти...
– Свою карьеру вы начинали очень и очень рано, и все же – что было самым трудным за эти без малого 20 лет дирижерской карьеры?
– Трудности, по сути дела, продолжаются до сих пор – каждый раз, когда я выхожу перед новым коллективом в новой стране. Я отчетливо помню, как это было первый раз. Мне 18 лет, я только что окончил школу, сдал вступительные экзамены в Алматинскую консерваторию и собирался в Италию на серьезный международный конкурс дирижеров имени Антонио Педротти. То, что приняли мою заявку на участие, я считаю чудом. Могли просто отсеять, считая слишком молодым и неопытным. Но организаторам тогда, видимо, стало интересно – какой-то мальчик из какого-то неведомого Казахстана.
Помню, мы всей семьей прилетели в Стамбул. Оттуда родителям надо было ехать в Грецию. У них самолет был раньше. Они попрощались со мной у дверей отеля. Мне было страшно. Я впервые остался не просто один, а в чужой стране. Теперь я сам должен был принимать какие-то решения. Прилетел в Милан, оттуда поездом добрался в город Тренто, где проходил конкурс. Совершенно внезапно для себя прошел на второй тур, потом на третий, получил диплом. Но я решил добить этот конкурс и спустя четыре года, в 2001-м, выиграл там первую премию.
…Степень дирижерской зрелости я оцениваю не прожитыми годами, а количеством сыгранных программ и произведений. А сегодня я, можно сказать, сыграл фактически весь основной симфонический репертуар дирижера. То есть в моем репертуарном кармане лежат уже неоднократно сыгранные симфонии Моцарта, Бетховена, Малера, Брамса, Мендельсона, Прокофьева, Шостаковича, Чайковского, Рахманинова… Поставлено более 20 опер в разных странах. Это очень взрослые произведения, написанные не просто людьми, а лучшими представителями человечества. Они пришли к этим своим произведениям, имея за плечами большой жизненный опыт.
Чтобы играть, к примеру, того же Вагнера, дирижер должен знать стиль эпохи, в которой жил композитор, биографию и его, и тех, с кем он общался. Во всяком случае, я так понимаю для себя свою работу. Знакомясь с этими людьми через их великие произведения, хочется верить, что становишься старше, умнее и мудрее. Идешь ли куда-то, читаешь ли книгу – ты все время параллельно думаешь о них. О местах, где они родились, о той эпохе, где они состоялись. Это так внезапно тебя начинает затягивать, что ты уже не можешь ограничиться просто нотами.
В прошлом году я исполнил в Астане Девятую симфонию Бетховена. Именно ее я выбрал, потому что в то время по новостям часто показывали Сирию, беженцев, гражданскую войну... Мне казалось, что симфония, написанная 200 лет назад, актуальна как никогда именно в такие моменты. Такого рода концерты, мне кажется, являются не только посылом к сердцу, но и к мышлению человека. Они возвышают и воспитывают, поскольку там звучат мысли самого Бетховена.
– Рассказывают, что однажды, совершив многочасовой перелет с одного конца света на другой, вам пришлось дирижировать новую программу в Японии, выучив ее во время полета. Это правда?
– Такие ситуации у меня случались не один раз. То, что каждую неделю дирижер работает в другой стране, конечно, здорово, но это не так красиво, как кажется со стороны. Реальность достаточно трудная. Очень часто, бывая где-то, я вижу только концертный зал, отель и аэропорт и... все.
В сентябре я буду дирижировать в Новой Зеландии. Меня встретят, отвезут в отель. Из-за смены часовых поясов, возможно, ночь будет бессонной, а в 10 утра я должен прийти к оркестру в абсолютно хорошей физической форме. Мы будем исполнять «Симфонические танцы» Рахманинова, одно из труднейших произведений для оркестра. Необходимо будет найти в себе силы, и сделать это на высшем уровне. Приехать же в Новую Зеландию заранее нет возможности из-за других проектов.
Через неделю после этого концерта лечу в США, в Сиэтл. Это уже на другом конце планеты. Потом концерты в Европе, а между ними Япония и, конечно, работа в Астане. Это то, что будет этой осенью. А между гастролями надо успеть сделать визы. Иногда приходится летать за ними в другую страну. Хорошо, что недавно ирландское консульство в Алматы открыли, раньше визу получали в Москве. И такого рода вещи случаются постоянно. Вот такая она – жизнь музыканта.
– Зачем такие неудобства? Не легче ли заиметь гражданство другой страны, откуда перелеты совершать гораздо легче?
– Да, я живу как глобальный кочевник. Сегодня в одной стране, завтра – в другой, послезавтра – в третьей. Очередной отель, очередной концертный зал, очередной оркестр. Я везде и в то же время нигде. Просыпаясь по утрам, иногда спрашиваю себя: «А где я вообще нахожусь?» Наверное, поэтому мне очень важно чувство родины. Здесь, в Казахстане, находятся моя жена, мои родители, мой брат, родственники, друзья. Приезды на родину для меня и отдушина, и радость от встречи с родными. Они переживают за меня, я – за них. В Европе люди тесно не общаются, культ семьи там ослаблен. А меня с детства, а оно у меня было счастливым, наполненным любовью, приучили к семейным ценностям.
Может, это с возрастом просыпается, а может, от того, что я чаще за границей, чем дома, но хочется, чтобы корни были крепкими. И потом, когда видишь, как там хорошо поставлено дело с классической музыкой, хочется, чтобы и у нас это было.
– Но есть ли будущее у такой музыки? К ней надо быть подготовленным, а сейчас мир вообще перестал вникать во что-то глубоко.
– Это хороший вопрос, но его, мне кажется, надо обсуждать с культурологами. Все факторы и аспекты сегодняшнего нашего бытия говорят о том, что Интернет заменил сегодня и классическую музыку, и книги. Я длительным своим перелетам благодарен за то, что, садясь в самолет, запоем читаю. У меня всю жизнь была проблема перевеса багажа, потому что я брал с собой десятки книг и партитур. Сейчас эта проблема отпала – мне подарили электронную книгу. Немножко непривычный формат, я ведь консерватор по натуре. Люблю Абая, Чехова, Уайльда, Гашека. Много читаю исторической и музыкальной литературы, биографии композиторов и книг об эпохе, в которой они жили. Мне все это интересно. Есть огромное количество информации на английском, немецком и французском языках, на русском меньше, а на казахском вообще мало.
Я вернулся к родному языку, изучив пять иностранных языков. Благодаря двум важнейшим факторам в моей жизни я начал более глубоко изучать казахский. Первый – моя супруга Алтынай. Великолепно владея родным языком, она показала мне, как он богат и красив. И второй фактор – постановка оперы «Абай» Ахмета Жубанова и Латифа Хамиди. В либретто, написанном Мухтаром Ауэзовым, вкупе с высоким, шекспировского уровня языком музыка оперы становится вдвойне драгоценной.
Когда я ставил «Абая» в Германии, мне было интересно прочитать, что писал Герольд Бельгер о переводах произведений Абая на другие языки. Он доказывает в своих эссе, что казахского гения очень трудно переводить на другие языки. Те переводы, которые есть, где-то перефразированы, где-то переводчик, уходя от подстрочника, несет отсебятину, а где-то пытается сделать из казахского классика другого поэта. И если мы будем изучать родной язык на уровне Абая, то невольно станем через свой язык людьми более высокого качества. Он вернет нас к тому, что мы в себе потеряли, – к поэтизации бытия. Но над этим нужно работать, ведь так просто ничего не дается. Я, например, не могу выйти и продирижировать симфонию Малера, не зная партитуры. Это будет обманом слушателя, пришедшего на концерт.
– Кстати, что имеют в виду, когда говорят, что музыкант – это самая честная профессия?
– А то и подразумевается, что здесь нельзя получить внезапно успешный результат. Музыканты с детства приучены к кропотливому труду. Кто-то гоняет на улице в футбол, а кто-то должен часами играть на рояле. В детстве это не нравится, но становишься старше и уже сам без этого не можешь. Я стараюсь не позволять себе сделать что-то некачественно, нечестно, в музыке и невозможно схалтурить, сыграв вместо ста нот десять. Не позанимался, не сыграл пару нот – и сразу слышно. Может быть, нужно, чтобы все немного занимались музыкой? Это я к тому, что музыкальные занятия будут дисциплинировать человека и заставлять делать многие вещи кропотливо и тщательно. Мне кажется, что усидчивость, планирование на результат, который будет не сегодня или завтра, а послезавтра, должны принести свои положительные плоды.
– Семейное воспитание, которое вы получили, сказывается ли в работе?
– Предоставив мне с юности максимум самостоятельности и свободы, мои родители остаются очень родителями, мне кажется, даже чересчур. Однажды я, стоя перед оркестром, перебрасывался с музыкантами шутками. И вдруг слышу громкий отцовский голос: «Аланчик, не балуйся!» Оркестр лег от хохота, мне не оставалось ничего другого, как смеяться вместе с другими. Но это так, курьезный, но вполне нормальный для казахских семей случай. Я воспитан в глубоком уважении к старшим, но, встав за пульт, надо отключить в себе комплекс младшего и вести себя как лидер с людьми, которые старше тебя. Неважно, сколько тебе лет, из какой страны музыканты, – вы вместе решаете общую музыкальную задачу.
– И напоследок один очень частный вопрос. Всех очень долго волновал вопрос: на ком же Алан Бурибаев женится и когда? Теперь рядом с вами очаровательная девушка.
– Я встретил свою будущую жену в достаточно зрелом возрасте – в 35 лет. Пойдя по европейскому пути – вначале встать на ноги, получить работу, состояться в жизни и только тогда позволить себе задуматься о праве на личную жизнь, с годами я превратился в закоренелого холостяка. Два года назад итальянцы ставили в Алматы оперу «Абай». Моя тогда еще будущая жена работала с ними. В ГАТОБ имени Абая мы и познакомились. Стали переписываться, я все больше и больше влюблялся в нее и через полгода сделал предложение. Она, к счастью, согласилась, и летом прошлого года мы поженились. Стараемся, если есть возможность, чаще быть вместе.
Гастрольная деятельность не прекращается. И я рад этому. Но поскольку я теперь женат, как только выдается окно, лечу в Казахстан. В прошлом году это были в основном Европа и Япония. В нынешнем году дальние точки – Новая Зеландия, Северная Америка. В следующем – гастроли по Южной Америке с Берлинским оркестром. Сейчас дебют в Токио с оркестром NHK – самым знаменитым оркестром Японии. Я с радостью жду встреч с этими замечательными коллективами. Общение с интересными, талантливыми людьми наполняет жизнь энергией, радостью, вдохновением. И я это ценю и очень этим дорожу.
Из-за творчества Вагнера и возникло огромное желание изучить немецкий язык. Я садился за рояль и, играя клавиры, пел его оперы на языке оригинала. Надо сказать, что язык Вагнера – это не сегодняшний хох-дойч, а именно немецкий XIX века, богатый и образный. Это неудивительно: на творчество композитора оказали большое влияние философия Шопенгауэра и поэзия Шиллера.
– Но считается, что это очень возрастная профессия.
– Да, раньше считалось, что к дирижированию человек должен прийти, имея за плечами какой-то опыт, жизненный и музыкальный. Во всяком случае, вначале получить высшее образование как инструменталист или музыковед и только потом поступить на факультет оперно-симфонического дирижирования. Но мне это было настолько интересно, что я и не думал прислушиваться к таким ограничениям. До отъезда я учился как скрипач в музыкальной школе имени Куляш Байсеитовой, уже довольно сносно играл, но дирижирование все больше и больше манило и затягивало. Помню, на свой день рождения, тогда еще подросток, я попросил у родителей не игрушки, а партитуры. Отец с матерью знают цену этому и, увидев, что у меня проснулся интерес к серьезному классическому искусству, только поощряли это. Увлечение языками тоже в какой-то степени связано с миром оперы. Я знаю пять иностранных языков, при этом английский, немецкий, итальянский, французский учил с греческого. Благодаря этому мне достаточно быстро удается войти в образный мир итальянской оперы. Пуччини, Верди, Доницетти...
– Свою карьеру вы начинали очень и очень рано, и все же – что было самым трудным за эти без малого 20 лет дирижерской карьеры?
– Трудности, по сути дела, продолжаются до сих пор – каждый раз, когда я выхожу перед новым коллективом в новой стране. Я отчетливо помню, как это было первый раз. Мне 18 лет, я только что окончил школу, сдал вступительные экзамены в Алматинскую консерваторию и собирался в Италию на серьезный международный конкурс дирижеров имени Антонио Педротти. То, что приняли мою заявку на участие, я считаю чудом. Могли просто отсеять, считая слишком молодым и неопытным. Но организаторам тогда, видимо, стало интересно – какой-то мальчик из какого-то неведомого Казахстана.
Помню, мы всей семьей прилетели в Стамбул. Оттуда родителям надо было ехать в Грецию. У них самолет был раньше. Они попрощались со мной у дверей отеля. Мне было страшно. Я впервые остался не просто один, а в чужой стране. Теперь я сам должен был принимать какие-то решения. Прилетел в Милан, оттуда поездом добрался в город Тренто, где проходил конкурс. Совершенно внезапно для себя прошел на второй тур, потом на третий, получил диплом. Но я решил добить этот конкурс и спустя четыре года, в 2001-м, выиграл там первую премию.
…Степень дирижерской зрелости я оцениваю не прожитыми годами, а количеством сыгранных программ и произведений. А сегодня я, можно сказать, сыграл фактически весь основной симфонический репертуар дирижера. То есть в моем репертуарном кармане лежат уже неоднократно сыгранные симфонии Моцарта, Бетховена, Малера, Брамса, Мендельсона, Прокофьева, Шостаковича, Чайковского, Рахманинова… Поставлено более 20 опер в разных странах. Это очень взрослые произведения, написанные не просто людьми, а лучшими представителями человечества. Они пришли к этим своим произведениям, имея за плечами большой жизненный опыт.
Чтобы играть, к примеру, того же Вагнера, дирижер должен знать стиль эпохи, в которой жил композитор, биографию и его, и тех, с кем он общался. Во всяком случае, я так понимаю для себя свою работу. Знакомясь с этими людьми через их великие произведения, хочется верить, что становишься старше, умнее и мудрее. Идешь ли куда-то, читаешь ли книгу – ты все время параллельно думаешь о них. О местах, где они родились, о той эпохе, где они состоялись. Это так внезапно тебя начинает затягивать, что ты уже не можешь ограничиться просто нотами.
В прошлом году я исполнил в Астане Девятую симфонию Бетховена. Именно ее я выбрал, потому что в то время по новостям часто показывали Сирию, беженцев, гражданскую войну... Мне казалось, что симфония, написанная 200 лет назад, актуальна как никогда именно в такие моменты. Такого рода концерты, мне кажется, являются не только посылом к сердцу, но и к мышлению человека. Они возвышают и воспитывают, поскольку там звучат мысли самого Бетховена.
– Рассказывают, что однажды, совершив многочасовой перелет с одного конца света на другой, вам пришлось дирижировать новую программу в Японии, выучив ее во время полета. Это правда?
– Такие ситуации у меня случались не один раз. То, что каждую неделю дирижер работает в другой стране, конечно, здорово, но это не так красиво, как кажется со стороны. Реальность достаточно трудная. Очень часто, бывая где-то, я вижу только концертный зал, отель и аэропорт и... все.
В сентябре я буду дирижировать в Новой Зеландии. Меня встретят, отвезут в отель. Из-за смены часовых поясов, возможно, ночь будет бессонной, а в 10 утра я должен прийти к оркестру в абсолютно хорошей физической форме. Мы будем исполнять «Симфонические танцы» Рахманинова, одно из труднейших произведений для оркестра. Необходимо будет найти в себе силы, и сделать это на высшем уровне. Приехать же в Новую Зеландию заранее нет возможности из-за других проектов.
Через неделю после этого концерта лечу в США, в Сиэтл. Это уже на другом конце планеты. Потом концерты в Европе, а между ними Япония и, конечно, работа в Астане. Это то, что будет этой осенью. А между гастролями надо успеть сделать визы. Иногда приходится летать за ними в другую страну. Хорошо, что недавно ирландское консульство в Алматы открыли, раньше визу получали в Москве. И такого рода вещи случаются постоянно. Вот такая она – жизнь музыканта.
– Зачем такие неудобства? Не легче ли заиметь гражданство другой страны, откуда перелеты совершать гораздо легче?
– Да, я живу как глобальный кочевник. Сегодня в одной стране, завтра – в другой, послезавтра – в третьей. Очередной отель, очередной концертный зал, очередной оркестр. Я везде и в то же время нигде. Просыпаясь по утрам, иногда спрашиваю себя: «А где я вообще нахожусь?» Наверное, поэтому мне очень важно чувство родины. Здесь, в Казахстане, находятся моя жена, мои родители, мой брат, родственники, друзья. Приезды на родину для меня и отдушина, и радость от встречи с родными. Они переживают за меня, я – за них. В Европе люди тесно не общаются, культ семьи там ослаблен. А меня с детства, а оно у меня было счастливым, наполненным любовью, приучили к семейным ценностям.
Может, это с возрастом просыпается, а может, от того, что я чаще за границей, чем дома, но хочется, чтобы корни были крепкими. И потом, когда видишь, как там хорошо поставлено дело с классической музыкой, хочется, чтобы и у нас это было.
– Но есть ли будущее у такой музыки? К ней надо быть подготовленным, а сейчас мир вообще перестал вникать во что-то глубоко.
– Это хороший вопрос, но его, мне кажется, надо обсуждать с культурологами. Все факторы и аспекты сегодняшнего нашего бытия говорят о том, что Интернет заменил сегодня и классическую музыку, и книги. Я длительным своим перелетам благодарен за то, что, садясь в самолет, запоем читаю. У меня всю жизнь была проблема перевеса багажа, потому что я брал с собой десятки книг и партитур. Сейчас эта проблема отпала – мне подарили электронную книгу. Немножко непривычный формат, я ведь консерватор по натуре. Люблю Абая, Чехова, Уайльда, Гашека. Много читаю исторической и музыкальной литературы, биографии композиторов и книг об эпохе, в которой они жили. Мне все это интересно. Есть огромное количество информации на английском, немецком и французском языках, на русском меньше, а на казахском вообще мало.
Я вернулся к родному языку, изучив пять иностранных языков. Благодаря двум важнейшим факторам в моей жизни я начал более глубоко изучать казахский. Первый – моя супруга Алтынай. Великолепно владея родным языком, она показала мне, как он богат и красив. И второй фактор – постановка оперы «Абай» Ахмета Жубанова и Латифа Хамиди. В либретто, написанном Мухтаром Ауэзовым, вкупе с высоким, шекспировского уровня языком музыка оперы становится вдвойне драгоценной.
Когда я ставил «Абая» в Германии, мне было интересно прочитать, что писал Герольд Бельгер о переводах произведений Абая на другие языки. Он доказывает в своих эссе, что казахского гения очень трудно переводить на другие языки. Те переводы, которые есть, где-то перефразированы, где-то переводчик, уходя от подстрочника, несет отсебятину, а где-то пытается сделать из казахского классика другого поэта. И если мы будем изучать родной язык на уровне Абая, то невольно станем через свой язык людьми более высокого качества. Он вернет нас к тому, что мы в себе потеряли, – к поэтизации бытия. Но над этим нужно работать, ведь так просто ничего не дается. Я, например, не могу выйти и продирижировать симфонию Малера, не зная партитуры. Это будет обманом слушателя, пришедшего на концерт.
– Кстати, что имеют в виду, когда говорят, что музыкант – это самая честная профессия?
– А то и подразумевается, что здесь нельзя получить внезапно успешный результат. Музыканты с детства приучены к кропотливому труду. Кто-то гоняет на улице в футбол, а кто-то должен часами играть на рояле. В детстве это не нравится, но становишься старше и уже сам без этого не можешь. Я стараюсь не позволять себе сделать что-то некачественно, нечестно, в музыке и невозможно схалтурить, сыграв вместо ста нот десять. Не позанимался, не сыграл пару нот – и сразу слышно. Может быть, нужно, чтобы все немного занимались музыкой? Это я к тому, что музыкальные занятия будут дисциплинировать человека и заставлять делать многие вещи кропотливо и тщательно. Мне кажется, что усидчивость, планирование на результат, который будет не сегодня или завтра, а послезавтра, должны принести свои положительные плоды.
– Семейное воспитание, которое вы получили, сказывается ли в работе?
– Предоставив мне с юности максимум самостоятельности и свободы, мои родители остаются очень родителями, мне кажется, даже чересчур. Однажды я, стоя перед оркестром, перебрасывался с музыкантами шутками. И вдруг слышу громкий отцовский голос: «Аланчик, не балуйся!» Оркестр лег от хохота, мне не оставалось ничего другого, как смеяться вместе с другими. Но это так, курьезный, но вполне нормальный для казахских семей случай. Я воспитан в глубоком уважении к старшим, но, встав за пульт, надо отключить в себе комплекс младшего и вести себя как лидер с людьми, которые старше тебя. Неважно, сколько тебе лет, из какой страны музыканты, – вы вместе решаете общую музыкальную задачу.
– И напоследок один очень частный вопрос. Всех очень долго волновал вопрос: на ком же Алан Бурибаев женится и когда? Теперь рядом с вами очаровательная девушка.
– Я встретил свою будущую жену в достаточно зрелом возрасте – в 35 лет. Пойдя по европейскому пути – вначале встать на ноги, получить работу, состояться в жизни и только тогда позволить себе задуматься о праве на личную жизнь, с годами я превратился в закоренелого холостяка. Два года назад итальянцы ставили в Алматы оперу «Абай». Моя тогда еще будущая жена работала с ними. В ГАТОБ имени Абая мы и познакомились. Стали переписываться, я все больше и больше влюблялся в нее и через полгода сделал предложение. Она, к счастью, согласилась, и летом прошлого года мы поженились. Стараемся, если есть возможность, чаще быть вместе.
Гастрольная деятельность не прекращается. И я рад этому. Но поскольку я теперь женат, как только выдается окно, лечу в Казахстан. В прошлом году это были в основном Европа и Япония. В нынешнем году дальние точки – Новая Зеландия, Северная Америка. В следующем – гастроли по Южной Америке с Берлинским оркестром. Сейчас дебют в Токио с оркестром NHK – самым знаменитым оркестром Японии. Я с радостью жду встреч с этими замечательными коллективами. Общение с интересными, талантливыми людьми наполняет жизнь энергией, радостью, вдохновением. И я это ценю и очень этим дорожу.
