«И простор степной, широкий… не забуду я…»

Тарас Шевченко – плоть от плоти украинской культуры поэтического мышления, мощь и масштаб которой была в полной мере явлена в первом издании «Кобзаря» в 1840 году. В его поэзии запела душа вольнолюбивого народа, открытого миру, знающего настоящую цену простым человеческим радостям, благословляющего любовь во всех ее проявлениях – к женщине, детям, родной земле. Поэзия простая и сложная одновременно. 

Простота – в проникновеннос­ти изложения обычными словами событий и положений, за которыми несложно просматривается пространство устоявшихся народных представлений о сущем и должном в человеческой жизни, но одновременном в этой простоте возникает магия доступности любому читателю или слушателю глубинного откровения об истинных смыслах его личного существования на земле. В поэтическом творчестве Шевченко оригинально запечатлелось народное видение жизни, выражающееся в приверженности к существующему национальному бытовому укладу, понимание драматичной судьбы этноса в истории как уверенного залога духовной свободы в настоящем и будущем. В его лирике особенно подкупает доверительность разговора с читателем, прежде всего обычным украинским селянином, языковая память которого позволяет развертывать в сознании сигнальные этические формулы из родного фольклора, и эта понятная самому простому ук­раинцу речь осознается им как доселе непознанная сфера высокой эстетики.

Темы стихов Шевченко самые разные: семейная идиллия как основа национального существования, Днепр – символ любви к родине, трагедия разлуки возлюбленных в самых разных социальных, бытийных и исторических интерпретациях… 

Но любое стихотворение способно не только глубоко затронуть самые потаенные и сокровенные струны души украинца, но всегда непостижимым образом резонирует в сознании читателя другой нацио­нальности, если он мало-мальски чуток к ритмическому строю славянских языков. Вот истинно поэтическая миниатюра, название которой на украинском звучит «Пустка», начинается так: Рано-вранцi новобрацi / Виходили из села, / А за ними молодими, / Одна дiвчина пiшла / Подибала стара мати/Дочку з милим розлучати. / Розлучила та вмовляла, / Поки в землю закопала, / А сама в старцi пiшла.

Мать догоняет дочь, идущую за строем новобранцев, среди которых ее милый. Кара матери оказалась непомерной. За преступную любовь к солдату дочь была упреками матери сведена в могилу. После смерти дочери старая женщина пошла по миру с сумой. Через годы к опустевшей хате, где когда-то жила возлюбленная, часто приходит старый отставной солдат: «На садочок позирає, / В вiкно заглядає. / Заглядає – не виглядає / Чорнобрива з хати, / Не покличе стара мати /В хату вечеряти». Все мечты солдата в молодости о счастливой семейной жизни пошли прахом. В глубокой грусти он вглядывается в зияющие окна хаты, где мечтал жить счастливо: «А в вiкно, неначе баба, / Сова виглядає».

Трагизм ситуации контрастирует с мелодическим рисунком стиха, мрачные события не затмевают оптимистического настроя на возможность иных исходов в подобных обстоятельствах, о чем свидетельствует музыкальная природа поэтического изложения, энергично ­орие­н­­тированного на продолжение, но принудительно оборванного. 

Носителем всей мудрости жизни проходит через все поэтическое творчество Шевченко кобзарь. Он – носитель высшего национального сознания, это тот, кто способен соединить концы разорванной нити времен, примирить непримиримое, соединить в единое поучительное сказание пеструю мозаику жестоких и идиллических картин исторического прошлого родного народа, объяснить ему в своих песнях-метафорах смысл ожиданий сегодня. 

Он неизмеримо далек от суеты жизни, довольствуется подаяниями, вся жизнь его – пример служения песней истине, которую видит в объяснении сути национальных традиций. Он немыслим без музыкального национального инструмента украинцев кобзы. И тут снова неожиданно возникает момент «сращения» славянского и тюркского корней на евразийских просторах. Языковая прапамять выводит общий корень слова «кобза» из понятия, издревле знакомого казахам, киргизам, азербайджанцам и многим другим народам Евразии. «Кобыз», «комуз» и другие фонетические вариации этого слова означали инструмент пророка слова у тюрков, ведающего истиной. Каждый у своего племени, как Коркыт-ата у казахов, соединяющий все древние мифы и легенды в единую устную книгу жизни для своего народа. 

У Шевченко Кобзарь зорок внутренним зрением, как слепой Перебендя в одноименной песне. «Ведь сердце тихонько с богом говорит... А дума вкруг света на тучке скользит». Эпической песней всенародно любимого кобзаря о ключевых событиях украинской истории, относящейся к борьбе народа в защиту духовных святынь от посягательств польской шляхты на самостоятельность православия в 1867 году, стала поэма «Гайдамаки», вошедшая во второе, 1844 года, издание «Кобзаря». 

Перед нами разворачивается повествование грандиозного эпического размаха. Крупными мазками набрасываются картины кровавых сражений гайдамаков во главе со своими казачьими атаманами – Железняком, Галайдой, Гонтой, с хорошо вооруженными и обученными отрядами польских шляхтичей. Кобзарь-повествователь не смог стать над схваткой, его душа с теми, кто защитил Украину от поляков. «Посеяли гайдамаки на Украйне жито, / Только жито вражьим коням / Легло под копыта. / Кривда выросла, а правда / Не выросла – нету». 

Прозвучав в «Гайдамаках», усиливалась от произведения к произведению незыблемая уверенность Шевченко в конечной победе доб­ра над злом. 

Разве не является тому доказательством поэтический результат напряженных размышлений Кобзаря о будущем людей на земле в последних строках знаменитого «Завещания»: «…Когда народы, расп­ри позабыв, в великую семью объединятся».

Великая душа Тараса проявилась и в отношении к жизни и судьбе казахского народа. Биографию поэта немыслимо представить без тех тяжелых десяти лет ссылки в казахские степи, во многом предопределивших появление многочисленных и глубоких по содержанию, филигранно отточенных по форме, поэтических шедевров. О своем самочувствии в степях Мангыстау Тарас Шевченко пишет в одном из писем первого года солдатской каторги в рядах Оренбургского батальона: «Все прежние мои страдания в сравнении с настоящими были детские слезы. Горько, невыносимо горько». 

Испытания неволей еще больше закалили дух Кобзаря, наполнили идейные искания в творчестве новыми мировоззренческими открытиями, позволившими шире, с координирующих ценности разных цивилизаций позиций, смотреть на жизнь. 

Тарас Шевченко при ближнем знакомстве с жизнью и бытом казахов все больше убеждается в несправедливости широко распространенных искажений в представлениях славянских народов о примитивности духовных запросов в тюркском мире. Кобзарь показывает в некоторых своих стихах на казахские темы, но преимущественно в картинах и рисунках, отражающих реалии степного существования кочевого народа Казахстана, внутреннюю устойчивость исламской цивилизации, объясняемую им корневой приверженностью пребывающих в ее лоне народов к философии миролюбия и неукоснительного следования вековым традициям в структурировании социальных отношений. 

В таких рисунках Шевченко, как «Казахи в юрте», «Казахская стоянка на Косарале», «Казахский мальчик разжигает печку», «Пастух на коне», «Автопортрет с байгушами», «Пожар в степи», «Молитва за умерших» и «Джангис-агач», мы чувствуем причастность художника ко всему многообразному проявлению социальных, духовных и природных явлений в ойкумене казахов, поскольку только сердечная приобщенность к выбранным для изображения натурам могла так гениально излиться в линиях и красках. 

Тараса определенно поражает открытость казахов миру, их толерантность к «чужому», и в этом он, бесспорно, видит историческую ориентированность тюркского этноса к всемирному единению. Одновременно с этим опальный поэт ищет в прошлом украинского и казахского народов общие истоки тяготения к будущему братанию и находит их в этнопсихологической близости народов в возможной интерпретации мифа о Христе, запрещавшем людям убивать. В стихотворении «Топор был за дверью у Господа Бога…» похищенный казахом у Бога топор вырвался из его рук и пошел косить деревья в гус­том лесу. Косовица в стихотворении становится развернутой метафорой войны, превративший божий свет в пустыню, над которой только на восьмое лето взошло солнце, осветившее единственное дерево, цветущее в «глиняной пустыне». 

Дерево изредка «притягивает» к себе казаха из степных глубин, который «…проедет в гору на убогом, / Измученном верблюде тут. / И сразу чудеса пойдут: / Заговорит пустыня с Богом, / Верблюд заплачет, а кайсак / Нахмурится и грустно взглянет / На степь…» 

Безусловно, метафора косовицы отсылает читателя к историческим воспоминаниям о разрушительных монгольских нашествиях, межплеменных междоусобицах на просторах Азии, но эта метафора в равной мере относится и к памяти Тараса о многочисленных кровавых событиях украинской истории. Косовица, обернувшаяся божьим пожаром, не тронула дерево, которое людьми воспринимается теперь как завет свыше: «И кайсаки почитают / Дерево святое, / Любоваться приезжают / Зеленой листвою / И молятся под деревом, / Его умоляя, / Чтобы поросли пустило / В их убогом крае».

Аутентичной легенды в казахском фольклоре нет. В повести «Близнецы», написанной в Казахстане, Шевченко упоминает о виденном им святом для казахов дереве в пустыне: «Я застал уже вокруг него порядочную [толпу], с удивлением и даже (так мне казалося) с благоговением смотревшую на зеленую гостью пустыни. Вокруг деревья, и на ветках его навешаны набожными киргизами кусочки разноцветных материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос, и самая богатая жертва – это шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке». 

Украинец Тарас Шевченко в стихотворении «Топор был за дверью у Господа Бога…» говорит о своем, глубоко национальном, но в том и магия настоящей поэзии, что в ней неизбежно из глубин местного и частного извлекается общечеловеческое знание, меняющее людей к лучшему. 

Серик ТАХАН, доктор филологических наук, профессор ЕНУ им. Л. Гумилева